И все же, наверное, есть какой-то смысл в этом самокопании, поиске собственных ошибок и просчетов – хотя, возможно, он в мнительности стариковской своей слишком преувеличивает многие из них. Главная его нынешняя забота вовсе не о прошлом, и просчеты свои он вспоминает лишь для того, чтобы его сыновья не повторили их в другом времени – в будущем, когда допущенные ранее и вовремя не исправленные ошибки могут возникнуть вновь.
За всяким более или менее добровольным объединением родов, племен и народов стоит подавление каждым из вождей, да и всей племенной верхушкой, своего непомерно раздутого самолюбия, зависти и прочих неблаговидных чувств к другим. Им приходится быть выдержанными в каждом слове, даже в шутках. А это очень трудно, ибо любое неосторожное слово, выражение в адрес соседа может быть воспринято так же, как воспринимает искру китайский порох… Сколько уже таких случаев было при нем, и если бы не его смиряющая власть и авторитет, то многих междоусобиц не миновать бы. А не станет его? Что может вырваться наружу, затаенное годами, даже десятилетиями? Любой некогда сказанный вздор, любая стычка из-за не поделенной миром горсти серебра из добычи может стать причиной межплеменной войны… Ох, лучше не думать об этом!
Но думать приходится. Раздоры, борьба соперничающих группировок, их мелкая грызня способны разрушить даже самую могучую силу. Поэтому все причины, которые могут послужить поводом для обид и серьезных обвинений, должны быть заранее и жестко искоренены: недооценка заслуг человека, пренебрежительное отношение к какому-то роду или племени, всякого вида обделенность… А чтобы этого не случилось, нужна справедливость во всем и, в случае нужды, непредвзятый, выше всяких предпочтений и мнений стоящий суд.
Уклад жизни любого чужого народа, его обычаи и верования всегда кажутся на сторонний взгляд несколько диковатыми, а то и вовсе непонятными. И крайне важно это непонимание преодолеть, уяснить себе раз и навсегда, что все эти вроде бы странные традиции исходят из особенностей всего, чем живет народ: земли самой и местности с ее ниспосланной Небом погодой, способа пропитания даже, из всего многовекового прошлого и веры в то, во что он посчитал нужным уверовать… Правители короткой воли, не желая или не умея понять этого, относятся к чужому чаще всего свысока, с пренебрежением и тем самым отталкивают, настраивают против себя подвластные народы, порождая в них обиды и вражду, – и что может быть глупее этого? А всего-то и надо, что уважительное, даже предупредительное отношение ко всем покоренным, и тогда появляется надежда, что все они могут стать, станут своими, равными среди равных…
Но не пустые ли мечтания всё это, не полубред ли твоего изнуренного неотвязными думами и бессонницей сознания? Если еще можно понять и в чем-то оправдать твою войну с Хорезм-шахом, то что твоей коннице делать за морем, в кавказских горах, за Яиком? Ты рассуждаешь о понимании чужих народов, но и аланы, и половцы с урусами, и булгары яростно сражались с твоими тумэнами, ходившими дальним набегом на них, и не хотят, чтобы ты т а к понимал их… никак не хотят, и с какой стати ты навязываешь им это свое «понимание»? Еще можно уговорить или принудить к совместной жизни родственные народы, обезопасив себя от их соседского соперничества, но как и, главное, зачем пытаться делать это с совсем чужими, чуждыми? А ты ведь, откочевав со Ставкой в родные монгольские степи, за отдаленностью не сразу и понял тогда, что улус Джучи, по сути, стал понемногу выходить из повиновения, предприняв те самовольные набеги, противоречащие твоим намерениям перейти к мирной, наконец-то, жизни, поставить предел расползанию Ила… Опять она, самодвижущаяся и самовольная военная машина – справедливо наказанная булгарами, от которых пришлось бегством спасаться остаткам тумэнов Джэбэ и Сюбетея. И это еще одна твоя ошибка – и самая в твоей жизни главная, кажется, которая может привести к совершенно непредвиденным последствиям. И ты как никогда обостренно чувствуешь сейчас эту грядущую опасность – и уже ничего не можешь, не успеешь сделать, чтобы предотвратить её… Уже поздно.