А теперь он ушёл, унося с собой что-то.

“Он сказал мне прямо в ноги: «огромное». Я сделала огромное. Я знаю это. Он первый, кто услышал это огромное. И ушёл. Молча. Унёс огромное с собой. Своё. Частичку моего огромного. Это прекрасно. Значит, это – действительно огромное. Но почему это… так мучительно? Что меня мучает? Что вообще меня может мучить рядом с этим огромным? Я хотела ещё что-то от Бориса? Любви?”

– Нет, – ответила она себе.

Она прошлась по спальне, взглянула на их ложе. Подушка Бориса хранила вмятину от его головы. Эта вмятина не вызвала у неё желания прижаться лицом, вдохнуть запах недавно лежавшего здесь мужчины, который так хотел её три года назад и отдал ей минувшей ночью много страсти и спермы.

– Нет, – снова повторила она, – нет, нет, нет…

Она не хотела с ним любви. Любовь вспыхивала в ней периодически, как наркотик, но всегда ненадолго. И в букете рядом с засыхающими появлялись свежие цветы.

Но Борис…

– Почему?

Она никогда не перечитывала то, что писала эти три года. Всё это время ежедневная работа над романом наполняла её чем-то совсем новым, что накапливалось, накапливалось и наконец обрушилось с потолка спальни водопадом слов. Водопад смыл с неё старую кожу и потряс. И то, что она услышала за эти сутки, было по-настоящему огромно. Столь огромно, что она теперь с большой осторожностью двигалась, вдыхала дым и воздух, думала, говорила вслух, – чтобы только не расплескать эту новую огромность. По сравнению с этой прочной огромностью вокруг всё казалось хрупким – пол, стены, окно, улица за окном. Огромность вошла в неё, как новое пространство. Она ощущала это всем своим существом. И про эту огромность сообщил ей первым Борис – первый читатель романа. Но произнесённое им слово не удивило её, не добавило ничего к тому, что наполнило её. Он назвал огромное огромным. Но он ушёл, и что-то оторвалось от неё. Что? Всё, что случилось за три года и этой ночью, было как роды, но только наоборот – Виктория родила огромное в себя. За свою жизнь она рожала дважды – один раз живого ребёнка, другой – мёртвого. Живой, её сын Антон, уже восемь лет жил с отцом в Калифорнии. Мёртвый остался в роддоме.

Виктория ходила по спальне, трогая себя за бёдра. Холодный воздух уже заполнил комнату, но не холод беспокоил Викторию. Её что-то мучило, причём совсем небольшое, крошечное по сравнению с тем огромным, что она родила в себя и чем была наполнена. Уход Бориса что-то оторвал, и этот разрыв и был тем крошечным, микроскопическим, что стало мучить и что мучило, как маленькая ранка.

“Странно… как бы зудит, да? А почесать не могу. Нечего. Негде!”

Она рассмеялась и, массируя свои плечи, подошла к окну. Снаружи было всё то же: улица, снег, деревья. И жизнь людей.

– Песчинка… зудит. Хрустит? Скрипит?

Она открыла дверь и вышла в коридор. Услышав её, Анфиса высунулась из кухни, вытирая голые по локти руки фартуком:

– Виктория Александровна, позавтракаете? Или в спальню подать?

– Нет, потом.

– Сырнички?

– Потом.

– Кофейку?

– Потом.

Виктория прошла мимо Анфисы, которая показалась ей такой странной и смешной, что Виктория зажала себе рот ладонью, чтобы не рассмеяться. Она прошлась по второму этажу, заглядывая в комнаты. Там было всё как всегда.