Согласно обычаю того времени, суд предоставил Тому Джордану слово для своей защиты. Он встал:
— Увы, господин судья, мою голову уже не спасти и веревки мне уже не миновать. Но я хочу сказать вот что: это я принудил этих бедняг совершить все, о чем вы слышали, и я готов ответить за это.
Каждый защищал себя по-своему. Речи были длинные, скучные и не всегда понятные. Последним вызвали Филипа Маршама. Ему предложили высказаться в свою защиту, если у него есть, о чем поведать.
Он поднялся со своего места и вышел вперед. Лицо его было бледным, голос дрожал. Это было вполне понятно, поскольку впереди его ждала позорная смерть. Он рассказал им правду во всех подробностях, начиная с того дня, когда он отплыл из Байдфорда. Присяжные стали задавать ему вопросы о том, как вели себя другие матросы на борту «Розы Девона». На это Филип ответил, что он не вправе говорить о других. Они должны отвечать за себя сами. Пусть его повесят, но брать на себя ответственность за них он не может.
— Ну что же, — произнес Верховный Судья, постукивая пальцами по столу, и наклонился вперед. — Вы слышали вопрос. Помните, молодой человек, что ваше положение очень и очень непрочно. Своим молчанием вы ничего не добьетесь.
— Ваша Светлость, — ответил он, — показания были полными. Нет необходимости в моих добавлениях. Вынуждая меня говорить, вы тем самым заставляете меня пойти на предательство. От этих людей я видел только грубость и жестокость, но я ел их хлеб и пил их вино, и это удерживает меня от того, чтобы помочь отправить их на виселицу.
Моралисты могли бы упрекнуть Филипа Маршама в том, что он уклонился от долга и не помог правосудию покарать тех, кто преступил закон. Но он ответил так, как подсказывала ему его совесть. После малодушного признания Джозефа Кирка откровенное и честное заявление юноши тронуло даже Верховного Судью. Он сидел на возвышении, хмуро сдвинув брови, как того требовало его положение. Преданность — одна из величайших человеческих добродетелей и делает честь тому, кто ей обладает. Речь Филипа обернулась неожиданностью, которой не предвидел никто, даже он сам.
Том Джордан вскочил и закричал:
— Господин судья! Я умоляю вас дать мне слово!
Он не обращал внимания на офицеров, которые схватили его и пытались усадить на место. В зале зашумели. Охранники оттаскивали Старика и зажимали ему рот. Он сопротивлялся и продолжал кричать: «Ваша Светлость! Ваша Светлость!»
Его Сиятельство громко призвал к тишине и порядку, сердито взглянул на Старика, но все-таки дал ему слово. Как когда-то давно сказал Мартин, Том Джордан был сущий дьявол, но он никогда не строил подлые козни за спиной другого.
— Благодарю вас, господин судья, — произнес он, поправляя помятую в схватке одежду. — Меня повесят, но я хочу увидеть, как восторжествует справедливость. Во власти Филипа Маршама было дополнить перечень наших грузов и злодеяний, но у него достало мужества сдержаться и не сделать этого. Поэтому, господин судья, я чувствую необходимость заверить вас, что все, о чем он рассказал, чистая правда. Он действовал не по собственной воле. Он смелый малый, и я хотел, чтобы он присоединился к нам и душой и сердцем. Это правда, что он бежал с нашего корабля и предал нас. И за это я хотел бы видеть, как он будет повешен месте с остальными, если бы не его отважный поступок, которому мы все были свидетелями. А что касается этой свиньи — да, тебя, Джо Кирк, то он совершил такие гнусные и мерзкие дела, за которые ему нет прощения. Только виселица может искупить их.