— Костя Печинин, — представился он. — Отряд «Витязь».

— Стреляет лучше Аносова, — сообщил Ремез. Он ждал вопроса Игоря. Боялся, что отвечать на него придется ему. Чего там медлит Николо?.. Упредив Орешина, Алексей понес всякую ахинею: — А я снова в бригаде. Микола уговорил. Санька-то Сапрыкин свалил, рапорт написал. Матерых «беркутов» не остается, вот я и поддался соблазну. Головачев, конечно, поначалу ни в какую. Подлец, кричит, ты, Леша! Я стою, прячу свои коптилки, стыдно на генерала взглянуть. А возле штаба пацаны собрались, в окна заглядывают. А генерал с понтом не видит их, продолжает воспитательную работу. В тебя, говорит, Орешин душу вложил, а ты ее выплюнул и...

— Вовка жив? — неожиданно услышал он. И сразу же ответил. Ответил хорошо:

— Жив Вовка, командир. Вовка жив. — И замолчал. Потом неожиданно остановился. Глядя себе под ноги, произнес: — Товарищи офицеры!

Бойцы, тяжело дыша, несколько секунд стояли молча. Тишину нарушил Ремез. Чуть повернув голову в сторону Орешина, он тихо сказал:

— Прости меня, командир... И не держи на меня зла.

Кавлис разрядил напряженную обстановку, резко скомандовав:

— Леша, вперед!

Ремез бежал не оглядываясь, чувствуя, однако, что его место сейчас не здесь, а там, позади, откуда они ушли, где должен находиться отряд под его командованием, в состав которого входил только один боец — Алексей Ремез. Мысленно он вопил, желая, чтобы его крик долетел до ушей Безари: «Давай, сука, почувствуй меня — и в погоню! Пока мы не ушли слишком далеко».

Ремез знал, что будет делать, когда Безари (если успеет прибыть в лагерь вовремя) начнет преследование: Алексей передаст командира Зенону и останется прикрывать отряд. Он не хотел думать, что Безари останется безнаказанным. Ремез положит ровно столько боевиков Расмона, сколько потребуется для решающего выстрела. Он распознает его глазами из десятков боевиков, но сделает то, для чего прибыл сюда. И в этом случае он не лишит малочисленный отряд бойца.

Давай! Срочно в кишлак. Посмотри на пустую клетку — птичка улетела. С тобой хочет поговорить другая птаха.

Шарифджон проснулся, чувствуя сухость во рту. Накануне вечером он переел сыроватой, как ему показалось, печенки. Хотелось пить, но не было желания вставать. Сверху, методично вспарывая ночную тишину, кто-то надсадно храпел. Так мог только Алимхан, черт бы его побрал. Тот раздирал свою носоглотку в любом положении: лежа, сидя, стоя.

Голова у Шарифджона раскалывалась, появилось необоримое желание дать длинную очередь в потолок и прошить ненавистного Алимхана. Неужели никого нет рядом, кто бы мог толкнуть его? Хотя что толку? Выпучит глаза, зевнет и снова продолжит душераздирающий концерт. И как только Безари терпит это безобразие... Шарифджон на месте командира не позволил бы Алимхану находиться с ним в одном доме. Угнал бы его в самый конец кишлака, к табибу, тот все равно почти ничего не слышит.

Тяжело вздохнув, Шарифджон, правая рука Безари, свесил ноги с кровати, несколько секунд посидел и протопал босыми ногами к баку с водой. Напившись, он подошел к окну, выходившему на террасу. Немного постоял. Вечером, когда он ложился спать, Алимхан, слава Аллаху, еще бодрствовал, и Шарифджон довольно скоро окунулся в дрему. Мерные шаги часового на террасе помогли ему быстрее уснуть. Сейчас шагов не было слышно, зато Алимхан надрывается, как ишак.