На краю поля стояли люди в военной форме с автоматами. Похожие бойцы охраняли Пятисотый под командованием Передистова, и можно было подумать, что родной город Непомилуева находится где-то рядом, или вдруг переместился на новое место, либо послал своих дозорных встретить и сопроводить Павлика домой таинственными подземными дорогами, пролегающими под всей страной.

– Что, мужики, война началась? – спросил он, стараясь придать голосу беспечность, но ветер завил его слова зловеще, и военные люди вздрогнули и напряглись, как если бы неизвестный большой человек вдруг соткался перед ними прямо из воздуха.

– Да не, сбежал тут один, ладно б черпак или молодой, – сказал тонкобровый солдатик с нежным, как у девушки, лицом, – а то ему служить оставалось полгода, он взял и удрал.

Сержант что-то злое сказал солдатику, а потом повернулся к Павлику:

– Ты кто?

– Студент.

– Шапку сними.

Павлик стянул грязную лыжную шапочку с помпоном. Сержант с неудовольствием посмотрел на копну спутанных гражданских волос.

– А что делаешь тут?

– Грибы собираю.

– Документы есть?

– В общаге остались.

– А корзина где?

– Нету корзины. В лес можно пройти?

– Нет, в лес нельзя.

Воздух из белесого стал зеленым, мутное солнце окончательно в нем растворилось, Павлик шел по полю и вдруг поймал себя на странном ощущении, что солдаты могут в любой момент в него выстрелить. Ему захотелось бежать, но он понимал, что бежать нельзя, тогда в него выстрелят точно, и шел медленно, беспечно. А потом, не оглядываясь, пригнулся и, как зверь, ломанулся в лес. Кажется, кто-то крикнул, может быть, выстрелил – Павлик этого не знал, так оглушительно раздавался в его ушах треск собственных шагов. Грезившийся издалека густым, высоким, влекущим, лес оказался неприглядным и больным, как солнце. Сухие ели, наклоненные березы, ольха, кустарник и высокая трава под ногами. На мальчика набросились лосиные мухи, он шел по лесу в уже совсем непролазной тьме и всё меньше понимал, что и почему он делает и какова цель его похода. Она была утрачена им впервые в жизни, как если бы сбился его внутренний компас, и чем дальше он уходил от Анастасьина, тем смурнее становилось на душе.

Он ругал теперь себя за то, что ушел. Не надо было ему поддаваться, нельзя было уходить. Надо было драться, кусаться, биться в кровь, но отстаивать себя, однако Непомилуев не мог там остаться. Он не очень хорошо понимал значение слова «пошлость», а вернее, не так часто им пользовался, но его убили пошлость их легковерия и то, что Алена была готова сказать Сыроеду: нет, больше я его не защищаю – вот это было невыносимее всего. «Что я могу сделать, чтобы доказать им: я не стукач?»

Он пытался вызвать на разговор отца, но, подобно тому как глушили вечерами хрупкие западные голоса и Бодуэн в досаде искал и терял тонкую, сбивчивую волну на «Спидоле», кто-то оглушал Павлушины жалобные мысли.

«Что, батюшко, сдрейфил дак? Слабак оказался?» – вдруг пробился отчетливый голос факультетской нянечки, и Павлик криком на нее закричал: «Я не слабак, но я не могу жить с людьми, которые думают обо мне плохо!» – «Ишь ты неженка какой, думают о нем плохо. Иди и дерись. Тебя для чего сюда взяли? Что ты думаешь, только они тебя учить должны? И ты их поди и научи». – «Чему я их научу? Они слушать ничего не хотели. Они уже всё решили». – «Вот и докажи, что они неправы».