Когда он проснулся, женщины рядом не было. Непомилуев остался один в незнакомом деревенском доме, в просторной, но не слишком опрятной комнате с рваными голубыми обоями, за которыми проступали янтарные обтесанные бревна, проложенные мхом, со старинными пожелтевшими фотографиями на стене, грубыми лавками, деревянным столом, заставленным немытой посудой, и шестью окнами с ободранными старыми занавесками в красный горошек. Худая грязно-белая кошка с голубыми под цвет обоев глазами подошла к Павлику и осторожно обнюхала его. Она была очень старая и, должно быть, не ловила мышей, но хозяйка к ней привязалась и не прогоняла. Паша бережно потрогал кошку, и она замерла под его рукой, а потом заурчала и изогнула старческую спину, но у Павлика не задержалась. Спрыгнула с кровати и уселась напротив большого пыльного зеркала. Непомилуев только сейчас это зеркало заметил и подумал об одинокой хозяйке, которая, должно быть, уже давно отчаялась и перестала в зеркало смотреть, а когда-то была молода, горяча и, может быть, бегала на танцы в соседнюю деревню, шла одна или с подружками через темное, тихое пространство. Мальчик приподнялся, увидел в зеркале свое отражение и ужаснулся. Более страшной физиономии с заплывшими глазами встречать ему не приходилось: прыщей от водки и от грязи стало еще больше, их дополняли ссадины и порезы, а упавший на рожу луч осеннего солнца лишь подчеркивал личное безобразие Павла Непомилуева и весь ужас его нравственного падения.
«Не лицо, а стихийное бедствие, – подумал подросток меланхолично. – И я еще на что-то претендую. Впрочем, кажется, больше их уже не будет. Места не осталось».
А между тем погода переменилась, как будто мир после стужи и ненастья вернулся в начало сентября, из грязных окон в комнату лился на добрых и злых людей солнечный свет, и ползали по окнам ожившие мухи. Павлуша перевел взгляд на ходики и подскочил как ужаленный. Минувший день и безумная ночь ясно встали перед глазами, стыд, так долго его не укорявший, легко и без усилий вошел в Пашино естество, и Непомилуев бросился к полю.
Больше всего его поразило то, что похмелье наполовину улетучилось. Если бы кто-нибудь сказал ему несколько часов назад, что он не только сможет шевелить руками и ногами, но вполне пристойно, пусть и нетвердо пойдет по подсохшей дороге, он бы в это не поверил. Он думал, что отравлен навсегда, но оказалось, что похмелье проходит, и проходит довольно быстро. Вслед за руками и ногами стала возвращаться память и воля к действию, но лучше бы она не возвращалась. Лучше было бы ему лежать в этом неведомом деревенском доме на высокой кровати с железными шариками у изголовья, гладить пожилую голубоглазую кошку и не убегать от милосердной, приютившей его женщины, однако Павлик шел навстречу своей погибели с тем же легкомыслием, с каким делал, похоже, в жизни всё.
Обижать нельзя
На поле не было ни одного человека. Прогулявшее всю неделю работу солнце высвечивало мокрый мир, клубился пар над сырой землей, ползали по лужам довольные червяки, но там, где несколько дней назад бригада собирала картошку, было пусто, и черта между убранным и неубранным пространством была видна еще отчетливей, чем до непогоды. Павлик испугался, что студентов забрали, как забирают детей из детского садика, а его почему-то оставили – бросили или наказали, – и страшное чувство одиночества на него напало. Что есть силы он побежал назад к зеленому домику по полю, потом по околице, по разбитой тракторами деревенской улице мимо водокачки и сиротливого ларька и судорожно толкнул дверь в столовую.