Звонит монастырский колокол. Монахи встают, склоняют в молитве головы, потом проходят в глубь сцены к алтарю и опускаются на колени. С помощью брата Мартин складывает и выносит стол. Вскоре все простираются ниц, и в дрожащем свете свечей начинается всеобщее покаяние. Возвращается Мартин, ложится позади всех, ближе к рампе. Истовая, тихая почти до шепота, сокровенно-доверительная, эта сцена похожа на молитву.

Брат. Исповедуюсь господу, блаженной Марии, нашему святому отцу Августину, всем святым и всем присутствующим здесь в том, что по собственной слабости согрешил словом, делом и помышлением. Молю святую Марию, святых нашего господа и вас, собравшихся здесь, — молитесь за меня. Я исповедуюсь в том, что вышел на вечерню без наплечника и вынужден был вернуться за ним. Я ни во что вменил первую степень послушания, которая есть повиноваться неукоснительно. В своей нерадивости к Христу я сокрушенно винюсь и прошу любого наказания, какое будет угодно наложить настоятелю и братьям.

Мартин. Я червь, а не человек, я притча во языцех, я всеобщее посмешище. Ступи на меня, раздави во мне червя.

Брат. Исповедуюсь в том, что сделал три ошибки — в оратории, псалмопении и антифоне.

Мартин. Я боролся с медведем в саду, где не было цветов и вокруг простиралась пустыня. Когда я попытался открыть калитку и выйти, медведь изодрал мне в кровь руки. Там была даже не калитка, а пустая рама, и можно было просто шагнуть через нее, но я был весь перемазан в крови и видел нагую женщину верхом на козле, и козел стал лизать мою кровь; я думал, от боли упаду в обморок, и проснулся в своей келье, весь мокрый после дьявольской бани.

Брат. Пусть брат Норберт вспомнит о провинности на кухне.

Мартин. Я помню и сокрушаюсь.

Брат. Пусть он вспомнит, что совершил еще более тяжкий грех, не явившись к настоятелю и братьям за епитимьей, и тем усугубил свою вину.

Мартин. Я одинок. Я одинок и в разладе с самим собой.

Брат. Каюсь. Каюсь и молю о ниспослании суровой кары за этот грех.

Мартин. Чем оправдаться?

Брат. Наберись мужества, ты понесешь наказание, и притом суровое.

Мартин. Чем мне себя оправдать?

Брат. Исповедуюсь в том, что пронежился в постели и поспел на вечерню после «Славься» девяносто четвертого псалма. Я претерпел полагающийся позор, выстояв не как обычно, в хоре, а у всех на виду, каковое место настоятель нарочно определил для столь легкомысленных грешников. Но прегрешение мое велико, прошу меня наказать.

Мартин. Я был среди одетых мужчин и женщин. Мы лежали друг на друге по семь-восемь человек в ряд. В куче было много людей. И хотя я был на самом верху, меня вдруг обуял страх, я закричал: а как же те, что внизу? Что с теми, которые на дне? И в середине? Без спешки, сохраняя порядок, мы разобрались и увидели, что лежавшие в самом низу были мало сказать раздавлены — от них осталась одна одежда. Вместо людей была одна только одежда, ровными холмиками лежавшая на земле. Пустая одежда на земле.

Брат. Я слушал мессу без свечи.

Брат. Я дважды по лености не брился и в оправдание себе возомнил, что лицом я светлее моих братьев, меньше обрастаю бородой и меньше грешен. Я выказал суетность и лень, каюсь и прошу епитимьи.