— Интересно, — пропела дама, — и только?

Я поглядел на портреты Сталина, Молотова и Вышинского, висящие над её головой, вздохнул и сообщил:

— Вы знаете, гражданка Вышинская, что я имею право арестовать любого, кто просто не оказывает мне содействия, а тем более чинит препятствия в моей работе. Неужели вы думаете, что я вообще бы полез в ваши крысиные норы, если бы не имел конкретного задания от своего руководства.

— Крысиные норы! — взвизгнула дама. — Да как вы смеете! Известно ж вам, что вы сидите в кабинете, в котором бывал сам товарищ Сталин! Что вы дышите воздухом, которым дышал великий вождь, спасаясь от агентов царской охранки и от немецких авиабомб? Известно ж это вам? Я немедленно сообщу о вашем поведении куда следует!

Она схватила телефонную трубку, лихорадочно набрала номер и срывающимся от возмущения голосом стала быстро говорить: “Папа, ко мне пришёл какой-то космополит с Лубянки, который сидит у меня в кабинете и оскорбляет товарища Сталина. Что? Как его зовут? Не знаю, как его зовут…”.

— Как вас зовут? — обратилась она ко мне.

— Василий Лукич меня зовут, — ответил я, отлично зная, что моё имя окажет на её папашу нужное впечатление. Наверняка, он не забыл нашу встречу в 1922-м году, когда ему пришлось при известных обстоятельствах минут пять пожевать дуло моего нагана, стоя на коленях перед Ильичём. Так и случилось, потому что она, округлив глаза, нервно бросила трубку, но пересилить себя так и не смогла, сверкнула глазами в мою сторону и выдохнула:

— Вообще-то — это форменное безобразие!

— Простите? — как бы не понял я.

— Что вы тут мне написали? — возмущённо воскликнула дама, тыча пальцем, наманикюренным до безобразия, в мою несчастную записку. — Что вы мне тут написали, я вас спрашиваю?!

Я молчал, решая — вызывать конвой или ещё немного подождать.

— Во-первых, — продолжала бушевать Януария Андреевна, — не “инкарнация”, а “реинкарнация”. А во-вторых, кто дал вам право пользоваться этим иностранным словом, когда есть русское слово “перевоплощение”. Разве вам неизвестны последние указания ЦК нашей партии, запрещающие использование иностранных слов в печатных изданиях и в обиходе?!

Об указаниях я не знал, честно говоря. Но, будучи футбольным болельщиком московского “Динамо”, я обратил внимание, что даже из репортажей Вадима Синявского исчезли привычные слова. Вместо греющих душу слов “футбольный матч” он стал говорить “футбольное состязание”, вместо “штанга” появилось дурацкое слово “стойка”, напоминающее сразу плац внутренней тюрьмы, “корнер” стал “угловым ударом”.

В принципе, я ничего против этого не имел. Чистить русский язык, конечно, необходимо. А то ныне совсем ошалели. Даже по телевизору постоянно мелькают идиотизмы, вроде “киллеров”, “дилеров” и “эксклюзивных дистрибьютеров”!

Но тогда случай был особый, а объясняться мне перед Януарией Андреевной совсем не хотелось. Как мне генерал записал, так я и пользовался этим словом. Если оно обозначает “перевоплощение” — пусть так и будет. Разоряться-то чего?

— Вы знаете, — говорю, — я же папеньку вашего хорошо знаю. Помню, взяли его прямо на улице и…