лоа и духами, смешавшимися с человеческими существами, и все возбуждены, все поют, танцуют, прыгают и катаются по земле с барабанами, наступают на горячие угли, лижут нагретые докрасна лезвия ножей и поглощают горстями острый перец чили. Воздух той ночи был полон электричества, как в самую страшную грозу, но не было ни ветерка. Факелы освещали все вокруг, как полуденное солнце, но жандармы Маршоссе, отряд которых кружил поблизости, их не замечали. Так мне об этом рассказывали.

Прошло много времени, и вот когда огромная толпа содрогалась уже как один человек, Огун издал львиный рык, требуя тишины. Барабаны вдруг смолкли, все, кроме мамбо, вновь стали сами собой, а лоа вернулись в кроны деревьев. Огун-Ферале поднял асо к небу, и глас самого могущественного лоа вознесся в устах тетушки Розы, требуя конца рабства, призывая к всеобщему восстанию и называя имена вождей: Букман, Жан-Франсуа, Жанно, Буссо, Белее: тин и еще одно-два. Он не назвал Туссена, потому что тогда этот человек, который станет позднее душой восстания, все еще был на плантации в Бреде, где служил конюхом. Он не присоединился к восстанию, пока не вывез в безопасное место всю семью своего хозяина. Имя Туссена я услышала годом позже.

Так началась революция. Прошло много лет, но все еще льется кровь, пропитывающая землю Гаити, но на ней уже нет меня, чтобы эту кровь оплакивать.

Едва разнеслась весть о восстании рабов и о пленниках из Лимбе, которые погибли, ни в чем не признавшись и не выдав имен, Тулуз Вальморен велел Тете срочно готовиться к возвращению в Сен-Лазар, не обращая никакого внимания на предостережения друзей, особенно доктора Пармантье, по поводу тех рисков, которым белые подвергаются на плантациях. «Не преувеличивайте, доктор. Негры — они ведь всегда склонны к мятежам. Но Проспер Камбрей держит их под контролем», — громко заявил Вальморен, хотя в душе и сомневался. Пока эхом отзывалась по всему северу дробь барабанов, приглашая рабов последовать призыву Буа-Каймана, карета Вальморена под усиленной охраной гвардейцев рысью мчалась на плантацию. Приехали они в облаке пыли, уставшие от жары, возбужденные, дети — в полуобморочном состоянии, Тете — почти потеряв рассудок от страшной тряски. Хозяин выскочил из кареты и закрылся в кабинете с главным надсмотрщиком, чтобы выслушать его отчет о потерях, бывших, в общем-то, минимальными. Затем он отправился на плантацию — осмотреть свои владения и встретиться с теми рабами, которые, по словам Камбрея, выражают сочувствие мятежникам, но не настолько, чтобы отдать их в руки Маршоссе, к чему он уже прибег в отношении других. Это была как раз одна из тех ситуаций, когда Вальморен чувствовал себя не в своей тарелке, а в последнее время такие ситуации возникали все чаще. Главный надсмотрщик стоял на страже интересов Сен-Лазара в большей степени, чем сам хозяин. Он действовал решительно, без особых церемоний и раздумий, Вальморен же колебался, не желая марать руки кровью. И еще раз обнаруживал собственную несостоятельность. За все двадцать два года, проведенные им в колонии, он так и не стал своим в этом мире: в нем все еще жило ощущение, что на острове он проездом, а рабы были для него самой главной головной болью. Он не был способен приказать, чтобы человека зажарили на медленном огне, хотя Камбрею эта мера представлялась абсолютно необходимой. Аргументация Вальморена перед главным надсмотрщиком и