Ещё было слышно, как взвизгивали, скулили собаки.

Открывшийся спуск показался Галухе едва одолимым. Неугас с упряжкой как-то съехал, даже, кажется, уберёг привязные санки, но Галуху ждала здесь верная гибель. Пониже присесть? Вовсе лыжи скинуть, на заду проскользить?.. Стало даже не до мертвеца, висевшего внизу над обрывом.

Непогодье сошёл вниз упором, девка спорхнула.

Порывы трогали дерево, ветка раскачивалась под тяжестью, задевала соседнюю, исходила человеческой жалобой. Скрип-скрип…

Неугас примеривался к петле, затянутой кругом ствола.

– Снимем, отик? И мёртвому упокой, и вервие заберём на удачу.

– То-то будет удача, настигнут да в поклаже найдут! – раздумывая, как поступить, ворчал Непогодье.

Галуха же с облегчением видел: на дереве, задрав беспалые руки, висел не рыжак. Волосы, смёрзшиеся в сосульки, казались старчески серыми. Чей, за что? Не хотелось даже гадать, какую вину пришлось отвёрстывать смертнику. Кто-то будто правил острый ножик, в охотку испытывая лезо. А не восставай противу Царицы! А не зли Её верных!

Скрип-скрип, горевала ветка. Скрип-скрип…

– Батюшка… – подала голос Избава.

– А ты что на срам глаза лупишь? – сорвал досаду Непогодье. – Ишь, волю забрала! Ступай вперёд, сказано, не куриного ума дело!

– Батюшка… – повторила неслушница. – Так живой он ещё…

– С чего взяла, дура?

– Так кровь точится. Снять бы.

Галуха горестно вопрошал всех Богов, отчего его худшие боязни на деле разрешались ещё страшнее, чем мстилось. Погребение мёртвого отступника Ветер, может, простит. Но вот вмешательство в свой суд и расправу…

Зубы устроили перестук.

– З-за Кияном достанет…

Непогодье потемнел.

Неугас поглядывал на отца, тайком улыбался. Слишком хорошо родителя знал.

– А и пусть достаёт! – пылая выношенным гневом, загремел большак. – Кабы я сам кого не достал! Решай узлы, сын! Не скажут про Непогодья, будто из трепета моранского мимо скорби прошёл!

Грозный приказ всех вверг в работу. Сняв тело, перво-наперво обрезали у перьев стрелу, вытянули со спины. Покрыли сквозную рану промасленным лоскутом. Второй болт, уже сломанный, торчал из лопатки. Его трогать остереглись, побоялись упустить наконечник.

«До вечера не додышит, а возни! – с тошнотой и кручиной думал Галуха. – И на что? Жить уродом?»

Как он ни отрекался, пришлось им с Избавой держать скользкое, холодное тело, пока двое мужчин доламывали отступнику плечи, коряво, насилком вправляя выбитые суставы. Непогодье люто спешил, тревожно вскидывал голову, оглядывался на пройденный взлобок. А спохватятся котляры? А усомнятся, вернутся?

Потом Галуха пытался держать рвущихся, подвывающих псов. Казнённого с горем пополам завернули в дырявую полсть, взвалили на нарту. Притянули той же верёвкой.

Неугас всё-таки схитрил супротив отцовского слова. Не тронул узла на стволе, ловко размахрил ножом волокна, измазал отрёпок в пёсьей слюне.

– Батюшка… – жалеючи, заикнулась Избава. – Руки-то повить бы ему…

От этих самых рук Галуха отворачивался, как только мог.

Непогодье ожёг взглядом:

– До ночлега утерпит! – хотя сам не знал, скоро ли дерзнёт ладить стоянку. Только то, что зевать было некогда. Махнул сыну: – Гони!.. А ты, девка, за нами путь перебей, чтобы не отыскали!..