Наганов ждал её, сидя у стола. Керосиновая лампа освещала сбоку его лицо, делая ещё резче некрасивые черты и отчётливо выделяя старый, ещё времён германской войны, сабельный рубец на лбу. Только сейчас Нина увидела ещё один шрам – на виске, короткий, словно смазанный. Полгода назад его не было. Нина задумалась, глядя на этот шрам, и спохватилась, лишь заметив, как пристально, в упор смотрит на неё Наганов. Вздрогнув, она поспешно отвернулась, отошла к чайнику, очень кстати начавшему пыхтеть и булькать на печной плите.

– Сейчас я приготовлю чай. Или, может быть, хотите вина? У меня есть немного…

– Спасибо, я на службе, – отказался Наганов. – Нина, может быть, вам будет лучше оставить вашу работу?

– Оставить? На время? – не поняла Нина. – Но зачем, если вы всё равно… – Она осеклась, вспомнив серое лицо Штопора с остановившимися, полными ненависти глазами. По спине снова пробежали мурашки, чайник заплясал в похолодевших пальцах, и Нина неловко опустилась на стул.

– Вам нехорошо? Может, лучше прилечь? – с беспокойством вскочил Наганов.

– Нет… Ничего. Простите. – Нина попыталась улыбнуться. – Знаете, я за последние годы столько покойников видела, что, казалось бы, уж и пугаться нечему, но нынче что-то… Извините меня.

– К покойникам люди вообще плохо привыкают, – серьёзно заметил Наганов, беря у неё из рук чайник и отходя с ним к плите. – А уж вам-то, я думаю… Нина, вам нужно уходить из этого места. Совсем.

– Как?! – растерялась Нина. – Максим Егорович, господь с вами, куда же я пойду? Это же самое приличное место в Москве! Лучше в «Стрельне» разве что, но там сейчас Поляковы, и мне… – Она запнулась, но через мгновение горячо заговорила снова: – Вы поймите, в Москве сейчас очень трудно заработать… Я имею в виду, нам, артистам… Я почти полгода работала по пивным, там ещё хуже, поверьте! Вы, вероятно, не знаете…

– Я всё очень хорошо знаю и понимаю, Нина, – негромко перебил её Наганов. – Я знаю, где вам приходилось выступать. Я это видел.

– Видели? Но… как?

– Как все, – не сразу ответил он, отворачиваясь к залитому дождём окну. – Просто приходил посмотреть.

– Но… Я вас ни разу там не встречала…

– Само собой. Я об этом позаботился.

Нина вдруг зажмурилась, почувствовав неожиданную, испугавшую её саму боль от того, что этому человеку приходилось прятаться за чужими спинами, в вонючей полутьме пивных, чтобы посмотреть на неё. От подступившей к горлу горечи трудно было дышать, и несколько минут в комнате висела гнетущая тишина.

– Но чем же, на какие деньги мне тогда прикажете кормить моих девочек? – наконец шёпотом, не оборачиваясь к своему собеседнику, спросила Нина. – Я артистка, я всю жизнь пела для людей… Я не виновата, что теперь никому не нужны мои песни. Никому, кроме… – Она снова умолкла на полуслове, но Наганов понял.

– Кроме воров, бандитов и пьяных нэпманов, вы хотели сказать?

– А хотя бы и так!!! – взорвалась вдруг Нина. – Пусть так! Уж поверьте, не я и не цыгане виноваты в этом! Цыган в Москве всегда любили, наши певицы огромные деньги зарабатывали, моя бабка, моя мать… Бог ты мой, когда я в «Вилле Родэ» пела, никому и в голову не приходило жевать начать! Весь зал молчал, ни одна вилка не звенела! Потому что Нина Молдаванская пела! Сам великий князь Константин ждал, пока я «Осколки» допою, чтоб за моё здоровье стоя выпить! А теперь что? Теперь ваш рабочий класс, чтоб он сдох, стаканами гранёными в пивных стучит! «Кирпичики» просит! А вокруг рыбой тухлой воняет! А нэпманы эти ваши?! Рассядется, как барин, песню за песней заказывает, а потом, сволочь такая, певицу лапать начинает! Чтоб хор повернулся да ушёл – и платить не надо было! Знаем, сто раз видели! Устроили вы нам жизнь, нечего сказать, спасибо до земли!!!