На Солянке было темным-темно. Мокро шуршали, качаясь, клёны во дворе-колодце, в «петуховском» домике не горело ни одного окна.

– Подождите, я хочу курить, – попросила Нина, доставая чудом уцелевшие в кармане плаща папиросы и надеясь, что Наганов уедет. Но он молча дал ей огня и стоял рядом всё время, пока Нина курила, загораживая от дождя крохотный красный огонёк. В конце концов Нина вздохнула и отправила недокуренную папиросу в лужу.

– Что ж… Идёмте ко мне.

Она старалась идти как можно тише, зная каждую скрипучую половицу и каждую рассохшуюся ступеньку на лестнице, но Наганов местной географии, очевидно, не помнил и топал сапогами так, что вскоре весь «петуховский» дом наполнился истошным скрипом старого дерева. В результате, стоило Нине войти на огромную, пустую и гулкую кухню, под крайней дверью пробилась дрожащая полоска света. Дверь, пронзительно завизжав, открылась, и в щель просунулась физиономия старухи Бабаниной, страдающей бессонницей. Характер у бабки был склочный, и хотя Нины она побаивалась, упустить случая не желала.

– Гляньте, вовсе наша артистка стыд потеряла! – радостно возвестила Бабанина, взмахнув огарком, отчего по углам разлетелись мохнатые тени. – Середь ночи мужика привела, а у самой дочки растуть! Вот оне – артисты-то! Срамотня, жить в одном дому с этакими совестно! И как это только жилтовариство… – Тут бабка смолкла на полуслове, потому что в свет огарка попала фуражка Наганова.

– Мы вам помешали, гражданка? – вежливо спросил он.

– Ой… Прощенья просим, ваше благо… товарищ комиссар… Обозналась, старая глушня, ох! – Бабка с удивительной скоростью юркнула обратно, захлопнула за собой дверь, и огонёк свечи погас. Нина без улыбки посмотрела на Наганова, пожала плечами. Вздохнув, спросила:

– Хотите чаю?

В тёмной комнате Нина зажгла керосиновую лампу, не переодеваясь, опустилась на корточки возле печи в изразцах. Печь была прежних хозяев, старая, добротная, дрова в ней схватывались мгновенно. Через минуту мягкий свет уже вздрагивал на стене со старинным, покрытым паутиной трещин портретом молодой бабки Насти, на которую из соседней рамы влюблённо смотрел Карл Маркс. Наганов не мешал Нине возиться с растопкой, но, не оборачиваясь, она чувствовала на себе его взгляд.

– Как вы себя чувствуете? – вполголоса спросил он.

– Чудно, – машинально ответила Нина, криво улыбнулась, осознав всю нелепость этого ответа. Подивилась тому, как исчез бесследно мучивший её весь вечер жар… И только сейчас вспомнила, что у неё разрезано на спине платье.

– Извините, Максим Егорович, мне нужно переодеться. Садитесь… – Поспешно запахнувшись шалью, Нина ушла за печь, к кровати.

Там было темным-темно. Шуршание дождя по крыше смешивалось с ровным дыханием спящих дочерей. Нина нашла на спинке кровати старую юбку с блузкой. Сняла платье, мимоходом отметив, что теперь его всё равно только выбросить, переоделась и, взяв с подоконника щётку, торопливо принялась расчёсывать мокрые от дождя волосы. На спине горела царапина – след от ножа Штопора, но Нина даже не стала отмывать кровь. Стук рукомойника разбудил бы девочек.