Нина, разумеется, могла попроситься в хор к Полякову, знала наверняка – примут. Но, вспоминая о последнем разговоре с Мишкой Скворечико, она до сих пор вздрагивала от отвращения. И продолжала петь в тёмных залах пивных. Немного примиряло Нину с пролетарскими заведениями лишь то, что она могла исполнять там свой прежний романсовый репертуар. Плясать «по-народному» уже было не нужно, да и негде: крошечный пятачок эстрады не позволял делать лишних движений. Таборный наряд, наспех сшитый прошлым летом на дребезжащей машинке, пылился в шкафу, но выбросить его опытный Кленовский не позволил: «Как можно знать, Ниночка, что придёт властям в голову? Однажды утром они проснутся, решат, что НЭП им прискучил, – и раз! – НЭПа нет, а мы с вами опять с дырой в кармане!» Кленовский теперь был её бессменным импресарио. Его племянники весьма неплохо освоили цыганскую «манерку». Единственным, чему Нине не удалось их научить, была импровизация, которой так блистали цыганские артисты. Впрочем, для романсов это было и ни к чему.

А зимой последовало приглашение в «Савой». Его добыл всё тот же неутомимый Кленовский, однажды утром без стука, с безумным видом ворвавшийся к Нине в комнату.

– Вадим Андреевич!!! – истошно завопила Нина, в одном белье опрометью кидаясь за печь. – Вы с ума сошли, я не одета! Что случилось, власть меняется?!

– Лучше! Лучше!!! Ниночка, простите меня, пожалуйста, но я так счастлив, так рад за вас! Вы не представляете, что мне удалось для вас достать!

– Английскую замшу? – высовывая из-за печки голову, осторожно предположила Нина. – Мне говорили, что в федотовской мануфактуре будет…

– Ох уж мне женщины… – обиделся Кленовский. – Одна замша с мадеполамом в голове! Ниночка, вы, кажется, давеча жаловались, что в пивной стало совсем уж несносно? Ну, так я вам выбил ангажемент в «Савой»!

– В какой?! – ахнула Нина, роняя платье. – На Рождественке?!

– Именно!!! – Кленовский светился как лампочка Ильича и даже пытался изображать короткими ногами чечётку. – Нина, это же самое приличное место в Москве! Вас там знают и помнят. Ваш репертуар пойдёт на ура! Когда я перечислил владельцу ваши романсы и назвал ваше имя, он чуть ума не лишился от радости! О-о-о, наконец-то мы дожили до хороших времён… Надо пользоваться, пока всё это не кончилось!

Вот и кончилось, подумала Нина, с усмешкой вспоминая, как радовалась тогда этому месту, как глупо надеялась, что всё вернётся: и прежние романсы, и прежние зрители… Но очень быстро Нина почувствовала, что её холодноватая манера исполнения, её строгие, тщательно выверенные жесты, её сдержанность на эстраде не нужны этим вальяжным господам в шевиотовых костюмах и их спутницам с папиросами в накрашенных ртах. Расшевелить эту публику удавалось лишь глупыми песенками и «страстной цыганской пляской» на крошечном пятачке.

Романс уже подходил к концу, однако шум и гам в ресторане, казалось, стали лишь сильней. Особенно мешал Нине визгливый женский смех в дальнем углу, который звенел, как фальшивящая струна, монотонно, надоедливо и бесконечно. «Да когда ж эта дура хохотать устанет… Верно, пьяная совсем», – с досадой подумала Нина, машинально беря «ноту в потолок». Ноты этой, впрочем, никто в зале не услышал; только музыканты Нины уважительно переглянулись и улыбнулись певице. А она, чувствуя, как всё сильнее стреляет в висках жар, а к горлу подкатывает комок слёз, допела последнюю фразу: