— Едем, говорю, что ли? В Питер-то, говорю, едем, что ли? — прокричал парень с налитым кровью лицом, снесясь за подоконник до пояса.
Базиль, опустив голову, стоял молча. Через полминуты он сказал очень бодро и просто:
— Запрягай.
И вдруг, повинуясь внезапно нахлынувшей злости, сорвал с головы безобразный картуз свой, швырнул наземь и, стиснув зубы, приступил его ногою.
— Вот это по-нашему! — восхитился парень. — А все же картузик-то подыми, пригодится. Не близко ехать.
Парень резво вскочил с подоконника и, довольно похлопав себя по налитому чаем пузу, побежал запрягать.
Через полчаса Базиль катил в Петербург. Поручения Павла Сергеевича не толкали его в спину. Он снова катил сам по себе.
— Ну что, теперь веришь? — напряженным, нетерпеливым голосом говорил он, тиская парню плечо. — Веришь мне? А?
Парень в ответ хлестал по коням.
— Как не верить, — он хлестал шибче и шибче. — Только бы не настиг. Ты скорее в чужие края утекай.
Он еще и еще хлестал кнутом, и бричка на этот раз неслась во весь опор.
Перед Базилем встал образ дерзкого, хитрого рыжего изувера, спасающего его самым чудесным, неведомым способом.
— Архип Шихин! — крикнул Базиль, привставая в бричке. — Выручай меня от мецената!
Глава десятая
Петербург встретил его безлюдьем. Белая ночь освещала улицы кладбищенским светом, дома стояли как вымершие. Базилю было немного не по себе.
В последний, быть может, раз обернулся к нему паренек с козел.
— Куда отвезти-то тебя?
— Никуда, — ответил Базиль, более всего не желавший сейчас видеть Исакия Исакиевича. — Я пойду так пока. До утра поброжу.
— Смотри, будочники заберут.
— Не заберут.
Базиль вылез из брички.
— Прощай, Миша. Спасибо. Возьми вот.
— Стану я от тебя брать! — рассердился парень.
— Ну, спасибо, Миша.
Они расстались.
Базиль, уходя, слышал: бричка завернула в боковую улицу. Стук колес ее стал заглушаться шагами Базиля и скоро совсем пропал.
Базиль шел. Сначала он шел без цели и, лишь выйдя на Гороховую, поймал себя на мысли о том, что ведь желанное место находится неподалеку, прибавил шагу и через десять минут был на месте.
Исаакиевская площадь лежала за своим забором. Сотни тысяч пудов гранита отдыхали от людей. Это были огромные, тяжкие камни. Через три часа придут люди и станут опять кромсать, бить, переваливать с боку на бок, поволокут их куда-то, опустят в глубокие ямы или поднимут на страшную высоту…
Всю ночь у забора ходил молодой человек в мешковатом, постылом костюме и думал о камнях, называя их в мыслях «гениальною тяжестью». Он ходил все вокруг да вокруг, и, если б не караульные, он перелез бы через забор. Но караульные инвалиды бодрствовали. Как вор, он тайком искал щели, чтобы взглянуть на камни.
В середине ночи его посетило дикое желание. Он возмечтал: пусть будут камни его, а не Монферрана, пусть будет площадь его, а не Монферрана. К черту полнощекого француза. Это Базиль, а не Монферран, воздвигает великое здание.
Базиль не сошел с ума, он лишь сильнее, чем прежде, почувствовал вдруг, что ради такого счастья — строить из этих камней — готов пожертвовать многим.