– А с чего ты взяла, что я боюсь? Прямо, ей-богу, обидела!

– Да уж, бояться нам нечего. Мы уже в том возрасте, когда почти ничего не боятся, кроме нищеты и страшных болезней. А еще одиночества. Да и то не все, верно?

Он сел на край дивана и подтянул плед ей на плечи. Валентина уткнулась носом ему в ладонь и тихонько, как щенок, заскулила. Он гладил ее по голове, как своего ребенка, как младшую сестру, как гладил когда-то маленькую обиженную дочь, не замечая, как слезы катятся и у него самого. Он гладил ее и бормотал какую-то чушь, какие-то «успокайки», как говорила маленькая Катька, рассказывал ей смешные байки, даже вставил парочку анекдотов, дурацких, глупых и древних, из тех, что пришли в голову.

Она то успокаивалась и тихо всхлипывала, то снова начинала реветь и скулить, вспоминала какие-то отрывки из их жизни, его мать, своих стариков, бурно каялась, что в молодости, далекой и безнадежно глупой, была много раз не права и даже жестока.

Он возражал ей, говорил, что она была замечательной дочерью и прекрасной невесткой, говорил, что никогда, до самой смерти, не забудет ее поездки в Подольск и ее отношение к его матери, твердил, что она умница, чудесный и честный человек, почти святой. Она всхлипывала, не соглашалась, обрывала его, вспоминала Витю, своего второго мужа и его давнего приятеля, шепотом призналась, что никогда не любила того, просто устроила свою жизнь, когда Свиридов ее оставил, а потом всю жизнь мучилась угрызениями совести, потому что Витя, именно Витя, а не она, был святым, чистым и светлым. А она, дрянь и гадина, еще умудрялась ему изменять! А Катьку, между прочим, он любил, как не любят родных детей. Вспоминала, как он упрашивал, даже молил ее об общем ребенке, а она только отмахивалась, потому что ей было страшно это представить.

Она говорила и говорила, говорила то, чего точно не стоило, что должно было остаться за семью печатями. Свиридову было неловко, и он ее останавливал. Но она упрямилась, обижалась и снова принималась плакать. Он гладил ее по плечам и волосам, повторяя дурацкие успокоительные, совершенно пустые слова. И еще молил бога, чтобы она наконец успокоилась и уснула.

Уже засыпая, она вдруг стала его уговаривать остаться еще на день. Оживилась, пообещала натопить баню, она умеет, Витя успел научить, а потом они пожарят мяса, кусок свинины валяется в морозилке:

– Ты же любил шашлыки, а, Свиридов?

Делать было нечего, спать хотелось невыносимо, и он пообещал, что останется. Сказал, что Большой послезавтра. Какой же он дурак, что взял два билета, два, а не три – пошли бы все вместе и наверняка получили бы удовольствие. Большой вообще не может быть плох. Она отвечала, что ни в какой театр все равно бы не пошла, еще чего, такие цены, она слышала. Да и неохота, отходилась. К тому же не в чем пойти, сто лет нигде не была и не надо.

Он отвечал, что это вообще смешно, пойдут в хороший бутик и он все купит.

Валентина разозлилась, просила его не выпендриваться и не демонстрировать свое богатство, потому что это глупо, смешно и вообще неприятно.