Страх зашкаливал – чуть ли не впервые в жизни я сцепился с противником, не пользуясь бонусом сверхспособности. Но и злость вскипала во мне, как молоко, готовое сбежать.

От удара локтем главу семейства снесло на ложе, источавшее миазмы, и он сжался, часто, хрипло дыша и постанывая.

– Уже и болеть не дают, да? – Я присел на диванный валик, отпыхиваясь и потирая скулу – после скользящего удара она онемела, будто новокаин вкололи. – Слушай меня внимательно. Тебя не просто вылечили, тебя спасли! Попробуй стать тихим и смирным. Даже словом, даже взглядом не задевай своих родных! Иначе Юрка тебя убьет. Но не это самое поганое! Все только обрадуются твоей смерти, понимаешь? Доходит? Твоя жена и твой сын испытают счастливое облегчение, когда ты наконец-то сдохнешь! Закопают тебя – и забудут, никто даже слезинки не прольет. Дошло? Пробрало? Ду-умай!

Петрович смотрел на меня, вздрагивавшей пятерней утирая розовые слюни. Я встал, и он шарахнулся, прикрываясь руками и коленом.

«Кажется, воспитательная работа пошла впрок, – подумалось сквозь брезгливость. – А если не усвоил, повторим пройденное…»

Пальцы мои дрожали, и я сжал их в кулак. Не надо «воспитуемому» видеть, что меня самого мучают страхи. Это контрпродуктивно…

Тот же день, позже

Ленинград, улица Кронверкская

Лофтин плавно вырулил, минуя условное место «Максим» – телефонную будку на углу проспекта Горького, и свернул на Кронверкскую.

«О, мой бог…» – вздохнул он.

До чего ж было хорошо и безопасно топтать ковры ООН! Не то что в этом ужасном СССР – выглядываешь в окна машины, как боязливая улитка из своего хрупкого витого домика. Чужая, опасная земля… Странные советские люди…

Неброско, немодно, но опрятно одетые ленинградцы брели за стеклами «Хонды» или бодро шагали, набивались в угловатые желтые «Икарусы» или закупали ворохи газет, лопали мороженое или спорили – возможно, о смысле жизни или о К‑теории Гротендика.

Величайшие герои и красивейшие женщины – здесь!

Дэниел кривовато усмехнулся. Наверное, это почетно и славно – быть врагом СССР…

Вице-консул шепотом выругался – снова нарастает, душит и морозит проклятое беспокойство, угнетая сознание.

С начала лета, если не с весны, он ощущает себя играющим в жмурки мальчиком. С завязанными платком глазами, сотрудник опергруппы ЦРУ неуверенно топчется, поводя руками, а вокруг шастает вероятный противник, бесплотный, как тень…

Что-то происходит в стране пребывания, что-то пугающее и восхищающее – недвижная громада пришла в движение. А ему не удается выяснить ни причин, ни следствий, как тому глупому крысенку, что скребется по кренящейся палубе «Титаника»!

Куда, например, делся его агент Казачков? Этот жадный тип, со сговорчивой совестью и растяжимыми принципами, работал младшим научным сотрудником в засекреченном институте – Физтехе имени Иоффе. Мечта вербовщика! И что же? Еще в сентябре Миша Казачков[19] божился, что одарит ЦРУ полным списком сотрудников 2‑го отдела «Большого дома» – с фамилиями, служебным положением, приметами! И пропал.

Каждую среду, между десятью и одиннадцатью часами, агент должен торчать на углу Невского и Герцена, терпеливо ожидая, проедет ли мимо «Хонда» с дипломатическими номерами. Показалась? Стало быть, ровно в полночь добро пожаловать на приватную беседу в подъезд дома Лофтина – через черный ход.