Оставался один-разъединственный шанс — брать главному редактору портфель под мышку и идти на поклон в идеологический отдел Цека, упрашивать крупного, всегда важными делами занятого направителя советской морали, чтоб он убедился, что ничего особенного в повести нет, а если и углядит грозное и зоркое око партийного сиятельства какую-либо крамолу, редакция и автор готовы еще поработать над усовершенствованием текста.

Нелепость на нелепость, глупость на глупость наслаивались — человек, работающий в том самом аппарате, который и насаждал цензуру везде и всюду, от низу до верху, должен был читать произведение, похеренное его же недреманной опорной силой и уламывать ее, чтоб она не держала, подписала б в печать и без того опоздавший журнал. Но чиновник никогда просто так не отпустит главного редактора, он для начала хрястнет верстку на стол и, вытаращив глаза, гаркнет: «Вы что мне тут подсунули?! Вы зачем поставлены в журнал? Вам что, работать надоело?!»

Главный, чаще всего понарошке, испугается, даже потом покроется, покаянно голову склонит, но потом, когда эта грозная сила поостынет, начнет подъезжать, просить милости объяснить, чем вызван гнев его сиятельства. «А вот чем, вот чем!» — красным карандашом тычет в и без того уж разноцветно изрисованную, замочаленную верстку руководящее светило. А главный бит-перебит, вроде бы робко вслух зачитывает красным-то карандашом помеченное и тоже гневно, нервно и решительно роняет:

«Проглядели! Снимем! Ну, я им!..» — И так вот, до трех, иногда и до пяти раз: «Снимем! Снимем! Снимем!.. — а дальше уж легче дело пойдет, дальше уж начальник, устало со всем соглашаясь, махнет рукой: „Иди! И попробуй еще раз…“»

Всё! Дальнейшая тяжесть обрушивается на автора, из редакции ему кричат: «Горим из-за тебя! Прогрессивка накрылась! А у нас, между прочим, как и у тебя, семья, дети, и тоже, между прочим, жрать хотят…» Так-то вот довели меня до полной прострации, и я, махнув рукой, пошел ложиться в больницу. «Делайте что хотите, чтоб вам сегодня же всем сдохнуть!..»

В редакции только того и ждали-дожидались. И до того измордовали повесть, что полное у меня к ней отвращение появилось и с тех пор не правил я ее, ничего не восстанавливал, не делал новых редакций, как это бывало у меня с другими повестями и рассказами. Лишь много лет спустя, вороша старые бумаги, наткнулся я на пожелтевшую главу — «Норильцы», и ощутил, что именно этого «звенушка» повести остро недостает. Сел и выправил, где и дописал текст главы, назвав ее по-новому, более точно и современно — «Не хватает сердца», да и отправил в тот же «Наш современник», где глава и была напечатана в № 8 за 1990 год, всего лишь через 25 лет, вместо обещанных двести.

Последующая судьба «Царь-рыбы» была более счастливой. В России, в республиках, за рубежом она выдержала более ста изданий, по ней снят фильм, правда блекленький, — «Таёжная повесть», всяческих дискуссий, критической полемики, научных работ сделано по «Царь-рыбе» по объему куда больше самой книги. В 1978 году ей присудили Государственную премию СССР.