– И что из этого? – спросил Демьян. – Какая разница между веревкой и наручниками?

– А вот увидите, – обнадежил нас Костя. – Надо перенимать хороший опыт.

Я видел, как покойный Пухов устраивался в подобных случаях.

Костя принес наручники из полиции, а из дому – складную железную койку и кусок тонкой, но довольно прочной цепи. Он заковал одну ногу Угрюмого в наручники, пропустил через них цепь, а последнюю примкнул на замок к койке.

Это было поистине гениально. Угрюмый лишился главного – возможности двигаться по убежищу. Он мог лежать на койке, сидеть, но для того, чтобы сделать два шага, должен был тащить за собой койку. Мы освободились от неприятной необходимости вставлять ему в рот сигареты, поить и кормить из рук.

Оказавшись прикованным, Угрюмый сказал, посмеиваясь:

– Как Прометей! Что ж… правильно. Никогда не считай зверя мертвым до той поры, пока не снимешь с него шкуру.

Он не падал духом и не выказывал никаких признаков отчаяния.

Я пододвинул к его койке наш примитивный стол, положил на него бумагу, ручку и предупредил:

– Пишите только правду!

– Иного пути у меня нет, – ответил он.

Костя внес дополнение:

– И не стройте никаких планов побега. Отсюда вы выйдете не иначе как ногами вперед.

– Вы хотите сказать, что меня вынесут ногами вперед? – поправил его Угрюмый. – Нет-нет. Время для этого упущено. Я еще не собираюсь в длительную командировку. Я не так безнадежен, как вы думаете.

Я дивился его хладнокровию. Неужели откровенным признанием он рассчитывает искупить свои преступления? Неужели он считает нас настолько наивными, что лелеет надежду на какое-то снисхождение?

А он писал. Писал не спеша, не напрягаясь, не копаясь в шевелюре и в затылке, как делал это я, составляя сложный документ. Казалось, он даже не задумывается над тем, что выходит из-под его руки.

На третьи сутки, в мое дежурство. Угрюмый отложил перо и сказал:

– Все! Мосты сожжены. Отступать некуда. Читайте.

Демьян взял со стола добрую дюжину листов, заполненных идеально ровными строчками, и начал читать вслух. Это была подробная исповедь.

Родился Угрюмый действительно в 1896 году, но не в Бодайбо, а в Царицыне, не в семье кочегара Лизунова, а в семье немца-колониста Линднера Эмиля, и звали его, конечно, не Прокофием, а Максом. В девятисотом году отец Макса, поднакопивши денег, открыл сразу две колбасные фабрики: одну в Царицыне, другую в Новочеркасске. В Новочеркасске же Макс окончил частную гимназию и поступил в политехнический институт. Окончанию его помешала революция. Эмиль Линднер собрал свое потомство, жену и спешно ретировался в Германию, откуда выехал еще мальчуганом. Для Макса родина его предков оказалась злой чужбиной. Все капиталы отца лежали в предприятиях. Того, что он прихватил с собой, едва хватило для расплаты с услужливыми людишками, обеспечившими побег. Семья впала в нужду. Обосновались у брата отца в деревне под Мюнхеном. Какими бы родственными чувствами ни пылал брат к брату, но, когда на него свалилась орава из двух мужчин и четырех женщин, он стал кряхтеть.

Отец же Макса ничего не предпринимал. Он был убежден, что Россия скоро угомонится и он вернется к колбасному делу. Надо надеяться, надо ждать. Но Макс ждать не хотел. Он считал, что следует ускорить ход событий, вернуться в Россию и отстаивать отцовские права. Максу подвернулась блестящая возможность это сделать. У дяди умирал от туберкулеза батрак – русский военнопленный Лизунов, одногодок Макса.