Я склонился над ним. Он лежал на спине. Ноги его были согнуты в коленях и едва заметно подрагивали. Из расстегнутых штанов выпирала колбаса. Преодолевая отвращение, я оторвал ее и бросил в Ждановку. На всплеск подплыли две утки. С сожалением следили за расходящимися кругами. А я будто отключился. Выбрался неспешно наверх и побрел по набережной, оставив Зарецкого среди грязного снега и камней.

Я вернулся домой. Мы с Анастасией выпили чаю и сидели в креслах в ее комнате. Тикали часы, мы молчали. Под тиканье хорошо молчать. Мне начало казаться, что всё, что случилось на Ждановке, было сном. Но время шло, а Зарецкого всё не было. И тогда я понял, что это был не сон. Что это была самая настоящая реальность. Жизнь. А точнее – смерть.

– Что-то Зарецкого нет, – сказала Анастасия.

– Появится! – голос мой был бодр.

– А вдруг – нет?

Анастасия едва заметно улыбнулась.

Если бы она знала, как я надеялся на то, что появится. Страшный, окровавленный – лишь бы пришел.

Но он не пришел.

На поле начали выезжать пожарные машины.

Они выстраиваются вдоль одной из посадочных полос. На ней, значит, будут принимать несчастливый самолет.

Кадр с вертолета: в сторону аэропорта по шоссе движется колонна карет скорой помощи. В полукилометре за ней – другая.

Подумал вдруг: какое у них старинное название – кареты. Сохранилось среди всех потерь.

Решила заняться описаниями, да зачем-то включила телевизор. Там – прямой репортаж о самолете из Мюнхена. Стало не по себе: в нем легко мог оказаться и Платоша. По обе стороны посадочной полосы пожарные разворачивают брандспойты. Я подумала: как же рискуют эти люди! Им придется, возможно, заливать горящий самолет.

Вспомнила, что маленький Платоша тоже хотел стать пожарным. Его уже тогда зачаровывала опасность, он уже тогда плакал, думая о трагизме и величии этих людей. О борьбе жизни и смерти, где смерть принимает контуры пылающей балки или порохового склада. Или садящегося без шасси самолета.

На летное поле въезжают машины скорой помощи. Из них выходят врачи, под накинутыми пальто белые полоски халатов. От одного вида этих полосок становится дурно, потому что они напоминают о страдании тела.

По ТВ выступает какой-то авиаэксперт. Говорит, что принято решение садиться “на брюхо”, и теперь, стало быть, готовят полосу. Заэкранный этот треп раздражает. Если ты такой умный, объясни, почему не вышло шасси, а лучше вообще сделай так, чтобы оно вышло. Если не можешь – замолчи.

Замолкает.

Показывают самолет. Он уже взял курс на снижение.

Крупный план пожарных. Не отрываясь смотрят туда, откуда должен появиться самолет. На их лицах отблески мигалок. По команде поднимаются жерла брандспойтов. Из них начинает бить пена.

Зачем всё это показывают?

Я живу с этим воспоминанием, и оно останется со мной до конца жизни. Ввиду того что конец может прийти скоро, предположу, что останется оно, видимо, и после смерти. Там встретятся все события и наши воспоминания о них. Если душа вечна, то сохранится, я думаю, и всё, к ней причастное, – поступки, события, ощущения. Пусть в каком-то другом, снятом, виде, в другой, может быть, последовательности, но сохранится, потому что я помню надпись на знаменитых воротах: