– Просто не представляю, как ты умудряешься справляться со всеми этими цифрами и расчетами, Энди, – заметил я в конце обеда. – Мне бы на твоей работе и двух дней не продержаться.

Он с улыбкой пожал плечами:

– Ну, для меня это проще простого! Ты же помнишь, в школе я всегда любил математику.

– Как же! – Меня пробрала дрожь. – Ты ведь все время схватывал призы за всякие ужасы вроде тригонометрии.

Мы еще немного поболтали за кофе, а потом я встал.

– Извини, но мне пора. В четверть третьего меня ждут на ферме.

– Ну конечно, Джим… – Он что-то прикинул в уме. – Нельзя ли мне поехать с тобой? В жизни не видел, как работают сельские ветеринары, а в Бирмингеме мне все равно до завтра делать нечего.

Я засмеялся. Есть в ветеринарии что-то завлекательное, не то почему бы столько людей выражало желание сопровождать меня?

– Ну конечно, Энди. Но вряд ли тебе будет интересно. У меня сегодня только обезроживание.

– А? Звучит интригующе. Нет, если ты не возражаешь, я бы поехал.

Я подобрал ему пару резиновых сапог, и мы отправились. Он с любопытством поглядывал на заднее сиденье, заставленное коробками с лекарствами и инструментами, на мой костюм, такой непохожий на его собственный. К тому времени я уже отказался от галифе и гетр, почти обязательных для сельских ветеринаров в середине тридцатых годов, и теперь носил коричневые вельветовые брюки и парусиновую куртку – творение немецкого военнопленного, которое многие годы украшало мою жизнь.

Брюки обтрепались, заскорузли от глины и навозной жижи, да и куртка, несмотря на то что я всегда надевал поверх нее еще что-нибудь, хранила многочисленные следы моей профессиональной деятельности.

Нос Энди сморщился, ноздри затрепетали, вдохнув полный букет ароматов, всегда веющих внутри моей машины, – благоухание навоза, собачьей шерсти и разнообразных химикалий. Однако через несколько минут он совсем освоился и как завороженный смотрел по сторонам, где озаренные октябрьским солнцем величавые холмы в мантиях сухого папоротника поднимались к бездонной синеве небес. Мы свернули под арки желтых и красных листьев, некоторое время ехали вдоль бегущего по белой гальке ручья, а затем покатили вверх по склону. Энди молчал, но когда мы добрались до вершины, окунулись в воздушную глубину, на мгновение приобщились к самой душе моего Йоркшира, он попросил:

– Джим, остановись на минутку!

Я затормозил и опустил стекло. Некоторое время Энди озирал мили и мили вересковых пустошей, пологие вызолоченные купола древних холмов, а потом произнес тихо, словно говоря с самим собой:

– Так вот, значит, где ты работаешь!

– Да, Энди.

Он вдохнул полной грудью. Еще и еще, словно не мог надышаться.

– Знаешь, – сказал он, – я столько раз читал про воздух, пьянящий, как вино, но только сейчас понял, что это такое. Да, тебе повезло, Джим, – добавил он с грустью. – Ты проводишь жизнь, купаясь во всей этой роскоши, а я сижу как пришитый в душном кабинете.

– Но ведь тебе нравится твоя работа?

Он провел рукой по волосам.

– Да, конечно. Пожалуй, лучше всего я умею играть с цифрами, но, черт подери, заниматься-то этим я должен в четырех стенах! Если на то пошло, – продолжал он, разгорячась, – я ведь не живу, а существую в проклятом ящике без окон, с центральным отоплением, где весь день горит электрический свет, и дышу не воздухом, а какими-то отработанными отходами из легких других людей. – Он тоскливо сгорбился. – И что это меня дернуло поехать с тобой!