Сестра усыхала, становясь похожей на мумию, губы ее истончались, нос заострялся, но слабой она не выглядела. Наоборот, казалось, тело ее наливается особенной силой. Запавшие глаза, обведенные черными кругами, полыхали серебряным светом.

Через несколько дней, когда они с матерью вернулись домой (Чак заехал за ней на работу), возле подъезда их встретила соседка с первого этажа.

– Уйми свою дочь! Все из-за нее! – накинулась она на мать.

– Что случилось? О чем ты? – С Кларой они никогда не ладили, но открыто не конфликтовали.

– Таська ваша совсем ку-ку! Выперлась на балкон, увидела мою Леночку и давай на нее! – Клара всплеснула руками, набрала побольше воздуху и снова бросилась в бой. – Урода, говорит, родишь. Знаешь, говорит, кто у тебя в брюхе? Сколько рук у него, а ног? Отродье твое, говорит, и на человека не похоже! Саму тебя заживо жрет! Это же надо беременной такое говорить! Ей рожать через два месяца! Девочка домой еле живая пришла!

Клара продолжала разоряться в том же духе. Мать стояла бледная, поникшая, хотя обычно за словом в карман не лезла. У Чака внутри все сжалось.

– Чего разоралась? – грубо бросил он, и Клара от неожиданности замолчала. – Мать чем виновата? Она на работе была.

– Ваша Таська всегда была чокнутая! Все видели!

– А чего тогда ее слушать, если чокнутая? – Чак схватил мать за руку и потащил за собой. – Все, хорош базлать!

Они с матерью скрылись в подъезде. Мать так ничего и не сказала, и Чака не одернула, хотя прежде не позволяла ему говорить в таком тоне.

Уже когда они оказались перед дверью квартиры, мама шепотом спросила:

– Зачем она это делала? Говорила это Лене? Если бы моей дочери такое кто-то сказал, я бы тоже психовала.

Чак ничего не ответил. А что отвечать?

Они вошли в квартиру. Пахло сыростью, мокрой штукатуркой, стоячей водой.

«Нас затопило?» – подумал Чак.

Следов воды не было, пол был сухим. Мать заглянула в ванну, в кухню.

– Все нормально, – негромко проговорила она.

Чак прошел в большую комнату. Тут тоже было сухо, но запах сырости усилился.

«Это у Таси», – понял он.

– Посмотри! – воскликнула мать, и Чак увидел, что она показывает пальцем на угол комнаты, возле балкона.

Стена и потолок были заляпаны безобразными черными пятнами, похожими на плесень. Еще утром ничего подобного не было – обычная побелка и обои в бледно-голубых и золотисто-желтых цветочных узорах, которые очень нравились матери.

– Не понимаю, как это…

Мать говорила что-то, но Чак, не слушая ее, направился в комнату Таси. Открыл дверь и заглянул внутрь. Здесь царил полумрак, но все равно видно было, что тут картина еще хуже. Черные сырые разводы, мерзкая вонь, как от замоченного в тазу и позабытого, сгнившего белья.

Чак прикрыл дверь и двинулся дальше. Когда подошедшая сзади мать вдруг взяла его за руку, он с трудом сдержал вопль.

Комната Таси (когда-то светлая и уютная, аккуратно прибранная и полная картин, набросков, милых вещиц и мягких игрушек) походила на подвал разрушенного дома. Чак прижал руку ко рту, подавив рвотный позыв: запах сырости, тлена, гниющей воды был невыносим.