с пышногрудой андалузянкой, к общему восторгу зрителей. И никто из девиц не мог сравниться с прелестной дочкой хозяина Пепитой, которая где-то пропадала, прихорашивалась и явилась в венке из роз; она отличилась в болеро с молодым красавцем-драгуном. Мы велели хозяину оделить всех вином и сластями; и, хотя сборище было пестрое — солдаты, погонщики и деревенские, — никто не преступил трезвых приличий. Сцена была уготована для художника: живописная группа танцоров, патрульные в полувоенном платье, крестьяне в своих бурых плащах; не пропустить бы, кстати, тощего старого альгвасила в коротком черном плаще: он не обратил никакого внимания на все происходящее и уселся в углу, прилежно пишучи в тусклом свете большой медной лампады, словно во дни Дон Кихота.

Настало утро, яркое и душистое, самое что ни на есть майское утро, если верить поэтам. Арахаль мы покинули в семь часов, и весь постоялый двор вышел нас провожать; мы отправились своим путем плодородными полями, засеянными пшеницей и заросшими травой, полями, которые летом, к концу жатвы, лежат пересохшие, унылые и печальные, кругом нет ведь ни домов, ни людей, словно на давешнем переходе. Люди попрятались по нагорным деревенькам и крепостям: можно подумать, что эти плодородные долины все еще ждут набегов мавра.

К полудню мы оказались возле купы деревьев у заросшего ручья. Здесь мы остановились перекусить. Место было прекрасное, среди пышных цветов и душистых трав, а кругом пели птицы. Зная, что испанские трактиры бедны и что ехать нам по безлюдной местности, мы уж постарались набить альфорхи[13] нашего оруженосца запасами провизии, а его бота — кожаная бутыль, вмещавшая чуть ли не галлон[14], — была доверху наполнена изысканным вальдепеньяским вином[15]. От этого наше благополучие зависело даже больше, чем от его трабуко, и мы прямо-таки заклинали его не оставлять заботами сумки и бутыль; и надо отдать ему должное — даже его тезка, запасливый Санчо Панса был не столь ревностным добытчиком. Хотя и альфорхи, и бота то и дело старательно опустошались, у них было чудесное свойство восполнения, ибо наш недремлющий оруженосец прибирал все, что оставалось от гостиничных трапез, для придорожных пиршеств, до которых он был превеликий охотник.

Он разложил перед нами на траве роскошную закуску, гвоздем которой был изумительный севильский окорок, и, отсев подальше, угощался остатками из глубин сумок. Раз-другой приложившись к боте, он возвеселился и застрекотал, словно кузнечик, опившийся росы. Я заметил, что он набивает свои альфорхи так же, как Санчо снимал пробу на свадьбе Камачо[16]; оказалось, что он не худо знает историю Дон Кихота и подобно многим простым испанцам почитает ее подлинной.

— Все это было давным-давно, сеньор, — сказал он с вопросительным видом.

— Да, очень давно, — отвечал я.

— Пожалуй, больше тысячи лет назад, — но все еще с некоторым сомнением во взгляде.

— Пожалуй, не меньше.

Оруженосец остался доволен. Нашему простодушному слуге необычайно льстило сравнение с Санчо, который тоже был не дурак закусить, и всю дорогу он сам себя иначе не называл.