«Наша компания у кальяна», — как я о них думал, все время видоизменялась, появлялись новые лица, уходили, опять приходили, но ядро оставалось неизменным — мальчик в парике и черных чулках, мальчик-режиссер, один из рабов, тот, что поменьше, и я. Мы были только небольшой частью шумящего и волнующегося моря детей-подростков. Около гигантской чаши с сангрией (видела бы Дженни, что мы сделали из ее домашней приличной керамической чаши, где она обычно замешивала свой хлеб, сосуд греха) была своя компания, очень активная, активнее нашей. Они, по-моему, слили в свою сангрию в конце концов всю водку и виски, которые я им дал, и добавили еще сахара, дети, как и старики, любят сладенькое. Потом, после парти, Ольга не могла оттереть пол в этом месте — сладкие пятна как бы проели паркет.

Что-либо связное услышать в этом шуме, дыме и полутемноте было невозможно, все разговоры сводились к чему-то вроде: «Как ты себя чувствуешь, man, a?» — «Great, man, невероятно, никогда не чувствовал себя лучше!» — «Nice hash, man!» — «Да, great hash!..» — далее следовал беспричинный хохот, всякие несмешные для постороннего человека замечания, от которых мы все лежали.

Вы должны быть сами stoned, чтобы оценить беспричинное веселье накурившихся гашиша или марихуаны людей. «Great hash»… Богатые дети вокруг меня говорили интонациями и на жаргоне обитателей отеля «Дипломат», пытались говорить.

Мальчик-режиссер и его герл-френд занялись своими прямыми обязанностями — стали снимать фильм. Я забыл сказать, что они должны были снять сцену «оргии», то есть Фауст, утонувший в разврате, прожигающий свою жизнь среди куртизанок, Генри-Мефистофель привез его (в миллионерский дом?) показать ему мир наслаждений. Мою незнакомку включили тоже в сцену «оргии», сняли ее одну из первых, и мальчика — главного героя у ее ног. С другими красавицами Фауст снимался, обнимая их или держа их на коленях. Незнакомка, очевидно, вызывала у них такую же робость, как и у меня. Далее дети завели арабскую музыку Дженни, она годится на все случаи жизни, арабская музыка, и две одетые будто бы в арабские костюмы девочки стали змеями извиваться невдалеке от нашего кальяна, нас по этому случаю временно выселили. Девочки эти изображали гурий рая, а мальчик Фауст сидел в позе лотоса, курил гашиш и расслабленно, «с негою во взоре» наблюдал за ними. «У них будет их фильм, — думал я, — а что будет у меня?»

Постепенно стало происходить как бы расслоение общества, обычное на всех парти, кто-то уже ушел или уходил, какие-то парочки стали тихо исчезать. Я не думаю, чтобы они направились все ебаться в темные углы доверенного мне дома, но многие все же пошли. Моя незнакомка на время исчезла из ливинг-рум, где-то пребывала, но затем объявилась опять. Мне, может быть, нужно было отойти от проклятого восточного зелья, от мальчика в черных чулках, с которым мы уже понимали друг друга не только без слов, но и без движений, обменивались биотоками, передавали мысли на расстоянии, но трусость и гашиш разложили меня на лопатки, я лежал и не дрыгался. «Ну что я ей скажу… — думал я, — ну что, она же знает, что я слуга, ей наверняка уже сказали, я видел, как она беседовала с Генри и другими ребятами о чем-то, взглядывая в мою сторону». «Была бы она не так ослепительна, — думал я, — честно, я не боялся бы, будь она чуть похуже, а не такая блистательная…» Короче, я все более и более комплексовал, и даже вдруг, обнаружил себя сидящим там же, у кальяна, погруженным в грустные мысли о том, что я уже старый в сравнении с ними, одинокий, и никаких у меня связей с толпой детей нет. Никаких. Они отдельно, и я отдельно.