скорость не свою.

То, споткнувшись,

останавливаются.

Только обоняньем

я примерно-приблизительное

                                        время

                                                узнаю…

Я сегодня подойду

                        к одинокому еврею.

(Там на площади

будочки выстроились в ряд.)

«Гражданин часовщик,

                              почините мне время.

Что-то часики мои

барахлят…»

Он, газету отложив,

                          на часы посмотрит внятно.

Покачает головою.

Снова глянет сверху вниз.

«Ай-яй-яй! —

                  он мне скажет, —

Ай-яй-яй!

Это ж надо!

До чего же вы,

                   товарищ,

                               довели механизм…

Может, это не нарочно.

Может, это вы нечаянно.

Для него, —

                 для механизма,

                                     абсолютно все равно!

Вы совсем не бережете

                              ваше время,

                                              ваши часики.

Сколько лет вы их не чистили?

То-то и оно!..»

Разберет часы потом он,

                                причитая очень грозно.

И закончит,

подышав на треугольную печать:

«Судя

       по часам «Москва»,

вы уже

довольно взрослый.

И пора уже

               за собственное время

                                           отвечать…»

Я скажу ему:

                 «Спасибо!»

Выну пятьдесят копеек.

Тысяча семьсот шагов

                              до знакомого двора.

И машины мне навстречу

                                  будут мчаться

                                                    в брызгах пенных.

Будто это не машины.

Будто это глиссера.

Разлохмаченные листья

                               прицепятся к ботинкам.

Станет улица качаться

                              в неоновом огне…

А часы на руках

будут тикать.

Тихо тикать.

И отсчитывать время,

                             предназначенное

мне.

Мы цапаемся жестко,

Мы яростно молчим.

Порою —

              из пижонства,

порою —

             без причин.

На клятвы в дружбе крупные

глядим, как на чуму.

Завидуем друг другу мы,

не знаю почему…

Взираем незнакомо

с придуманных высот,

считая,

         что другому

отчаянно везет.

Ошибок не прощаем,

себя во всем виним.

Звонить не обещаем.

И все ж таки звоним!

Бывает:

в полдень хрупкий

мне злость моя нужна.

Я поднимаю трубку:

«Ты дома,

             старина?..»

Он отвечает:

«Дома…

Спасибо – рад бы…

Но…»

И продолжает томно,

и вяло,

и темно:

«Дела…

         Прости…

                     Жму руку…»

А я молчу, взбешен.

Потом швыряю трубку

и говорю:

«Пижон!!»

Но будоражит в полночь

звонок из темноты…

А я обиду помню.

Я спрашиваю:

«Ты?»

И отвечаю вяло.

Уныло.

Свысока.

И тут же оловянно

бубню ему:

«Пока…»

Так мы живем и можем,

ругаемся зазря.

И лоб в раздумьях морщим,

тоскуя и остря.

Пусть это все мальчишеством

иные назовут.

Листы бумаги

чистыми

четвертый день живут, —

боюсь я слов истертых,

как в булочной ножи…

Я знаю:

он прочтет их

и не простит мне

                       лжи!

Родных разыскиваю,

                           родных…

Веселый хруст сухарей ржаных.

Два слова,

             сказанных невзначай.

В горячих кружках