Прежде чем Чанджин успела что-либо сказать, Чон продолжил:
— Этот Хирохито-секи[5] захватил нашу страну, украл лучшую землю, рис, рыбу, а теперь наших молодых людей. — Он вздохнул и съел еще одну картофелину. — Ну, я не виню молодых людей за то, что они едут в Японию. Здесь нет денег. Мне уже поздно, но если бы у меня был сын… — Чон помолчал, потому что детей у него не родилось и ему было грустно думать об этом. — Я послал бы его на Гавайи. Племянник жены работает там на сахарной плантации. Работа трудна, но так что же? По крайней мере он не гнет спину на этих ублюдков. Пару дней назад я пошел в доки, и эти сукины дети заявили, что я не могу…
Чанджин нахмурилась — ей не понравилось, что угольщик произносит бранные слова. Дом маленький, так что девушки на кухне и Сонджа, которая в этот момент протирала пыль в комнате, могли все это слышать.
— Можно еще чая?
Чон улыбнулся и обеими руками передвинул к ней свою пустую чашку.
— Это наша вина, черт побери, что мы потеряли страну. В этом я не сомневаюсь, — продолжал он. — Эти проклятые аристократы, сукины дети, продали нас. Ни один янбанский ублюдок не имеет достаточно крепкие яйца, чтобы оказать сопротивление.
Чанджин и Сонджа знали, что девочки на кухне хихикали, слушая тирады угольщика, которые он произносил из недели в неделю.
— Да, я — крестьянин, но я честный человек, и не дал бы этим японцам командовать. — Он вытащил чистый белый платок из кармана перепачканного угольной пылью пальто и вытер нос. — Сволочи. Пойду лучше к следующему клиенту, пора.
Вдова попросила его подождать и прошла на кухню. У входной двери Чанджин вручила Чону сверток с молодым картофелем. Одна картофелина выскользнула и покатилась по полу. Чон быстро наклонился и подобрал ее, а потом засунул в карман.
— Никогда не теряй того, что ценно, — усмехнулся он.
— Это для вашей жены, — сказала Чанджин. — Пожалуйста, передавайте ей мой привет.
— Спасибо. — Чон обулся и поспешно ушел.
Чанджин осталась у двери, наблюдая, как он идет, и не вернулась в дом, пока угольщик не зашел к соседям.
Дом казался опустевшим без громких речей. Сонджа ползала на коленях, заканчивая чистить пол в коридоре, соединяющем переднюю комнату с остальными помещениями. У девушки было словно выточенное из светлой древесины, крепкое, приспособленное для тяжелой работы тело, формами она напоминала мать. Руки у нее были ловкие и мускулистые, ноги крепкие, лицо едва ли отличалось утонченностью, но все же она была довольно привлекательной — скорее красивой, чем хорошенькой. В любой обстановке Сонджа сразу привлекала внимание окружающих энергией и живостью. Постояльцы не уставали заигрывать с ней, но никому не удавалось добиться успеха. Темные глаза девушки сверкали, как блестящие речные камни на гладкой белой поверхности лица, и когда она смеялась, все присоединялись к ней. Ее отец, Хуни, обожал девочку с момента рождения, и даже в детстве Сонджа чувствовала, что ее долг — сделать его счастливым. Едва научившись ходить, стала она ковылять следом за отцом, как верный домашний питомец. Сонджа любила мать, но когда Хуни умер, мигом превратилась из веселой девочки в задумчивую и взрослую девушку.