— Рассказывай, чадо, — Владыка Иннокентий наконец отмер и обратил на меня прямо-таки отеческое внимание. — Облегчи себе участь и без того горькую. Не заставляй нас испытывать гнев, ведь этот грех на тебя и падёт.

До меня только сейчас начало доходить, куда я попал и что всё это значит. Сердце бешено застучало, мысли метались суматошно и без толку, а руки жили своей жизнью, дрожа как осиновый лист и всё пытались безуспешно вырваться из пут, выкручивая суставы и обдирая кожу.

Но бессильной и яростной злобы было больше, уж слишком много душевных сил я накопил за эти годы, живя в одном экипаже с друзьями и занимаясь любимым делом. Слишком хорошо я их помнил, чтобы вот так сразу начать отвечать на его вопросы. Пока я ещё готов был хитрить и сопротивляться, орать и верещать от боли матерную ругань и бессвязные слова, но сломан я ещё не был, и стоявший рядом со мной монах хорошо это почувствовал.

— Ваше святейшество! — проникновенно приложил он руку к груди. — Не так! Не будет пока толку! Вы уж мне поверьте, это же целая наука, как с пытуемыми обходиться! Это искусство, не меньше! Сейчас с ним будет как с Николаем, вобьем в беспамятство только, да себя распалим.

— Старый друг! — слишком картинным басом, намного более густым, чем был у него от природы, ответил ему Иннокентий. — Тебе я верю и тебя ценю! Да и не престало мне все эти жалкие вопли выслушивать, это верно. Когда сможешь вора представить, уже готового к употреблению?

— Хорошо бы завтра, — внимательно оглядел меня монах. — Но я всё понимаю и готов показать своё умение. Часов через пять — шесть, чтобы наверняка, его же и подлечить надо будет. Потороплюсь ради такого дела.

— Хорошо, — поднялся на ноги Иннокентий, — мастерам своего дела следует доверять. Но ты уж, чадо, и предводителя его вниманием не оставь. Знает-то он всяко больше. Ему и внимание в первую очередь, еретику. Благословляю тебя на сии труды тяжкие во благо церкви.

— Слушаюсь, — склонился в низком поклоне монах, поцеловав руку проходившему к двери Иннокентию. — Не извольте сомневаться. Осечки не будет, покажу своё умение.

Его самозваное святейшество вышел, а монах повернулся ко мне. Его лицо не выражало ничего, кроме деятельного внимания, и это пугало больше всего, я действительно почувствовал себя просто подопытным. Хорошо, когда враги тебя ненавидят до зубовной дрожи, а если вот так, чисто из исследовательского интереса?

— Часика на два-три я тебя оставлю, — доверительно сказал мне монах, подойдя ко мне с правой стороны. — Посидишь пока в темнице, а я твоим другом займусь. Полечу немного да посмотрим, у кого вера сильнее. Но не просто так посидишь, а с пользой для души, не для тела. Тело следует уязвлять. Сейчас всё поймёшь, ты просто помни, что я скоро к тебе приду и боль твою сниму, хорошо? Ты жди меня. Я тебя утешу.

С этими словами он отошёл в сторону, тщательно примерился и с небольшого разбега ударил мне в правый бок своим сапогом. Ударил точно по печени, как по футбольному мячу, с гхэканьем и оттяжкой.

Такие сапоги гномской работы носили сами гномы и прочий мастеровой люд на самых тяжелых и опасных для здоровья работах. А уж сталевары ходили только в них, да и прочие работяги в горячих цехах не отставали. Секрет был прост — колодка этих сапогов была сделана из довольно толстого металла, она облегала ногу навроде калоши.