И я прыгнул ему в ноги.

Жиров зашатался, но не упал, большой и тяжелый все-таки. Он врезал мне по спине, но я, вцепившись ему в колени, толкал и толкал. Жиров щелкнул чем-то, я понял – сейчас выстрелит, толкнул еще раз, изнемогая от внезапной щекотки в запястьях и горле, и тут полицай рухнул на пол, приподняв и шлепнув меня, как пыльный мешок.

Инна все-таки прыгнула – и угодила ногами в грудь Жирову.

Мне тоже прилетело нехило, я задергался, пытаясь вдохнуть, вынырнуть из звона и пронзительной щекотки, упал шеей на горячую плоскую железку и вцепился в нее обеими руками, выкручивая. Я не успел даже сообразить, что это пистолет, просто вырвал его из кулака Жирова, поспешно отъехал прочь, отталкиваясь ногами, как пионер Фома от крокодила, и вскочил, перехватывая пистолет как вроде бы положено и тыча им перед собой.

Инна сидела верхом на Жирове и, зажмурившись, топтала его пяткой кроссовки то в грудь, то в челюсть, а Жиров, тоже зажмурившись, улыбался и подергивался очень странно, глупо и неприятно.

– Инна! – крикнул я, хватая ее за плечо, и щекотка как током ударила от запястья к ключице, а вся левая сторона тела от пятки до макушки стала сладостно онемелой.

Олег включил монопольный привод, понял я, и Олег заорал:

– Мухой сюда, я врубил монополи!

Инна с трудом встала, глядя на Жирова. Он корчился, дергаясь, будто ширинкой чеканил футбольный мячик, руки и ноги у него вывернулись невозможным образом, а лицо перекосило так, что левый угол рта почти дотянулся до уха. Вот так оно на взрослых и действует, сообразил я, а заодно сообразил, что Машовец тоже взрослый и он-то такого, в отличие от Жирова, не заслужил.

– Быстро в корабль! – крикнул я Инне, подбежал к Машовцу, ухватил его под мышки и потащил к двери.

То есть не потащил, а с размаху сел на задницу. Машовец был неподъемным. Я вскочил, примерился и сдернул его с места, потом проволок еще полметра и еще под вопли Олега:

– Ты что делаешь! Полминуты! А ты куда!

И Инна ухватила Машовца за ремень и дернула одновременно со мной, так, что мы вместе с ним отлетели на метр и чуть не упали под булькающий стон капитана. Пускай булькает, зато наизнанку не вывернется, как начал уже выворачиваться Жиров.

И мы проскочили еще метр, а Олег, матерясь, забился в горловине люка, потому что руки у него соскальзывали, но сумел подтянуться и сделать выход силой на две руки, красавец, выскочил – и мы рванули еще раз и два, до двери чуть-чуть, и Олег, грохоча, свалился, весь мокрый и блестящий, на пол и подбежал к нам, и мы рванули три, подняли Машовца и поволокли уже непрерывным движением, как тяжеленный мешок на осеннем выезде всем классом на картошку, и Инна, кажется, плакала, а я рычал от щекотки, бросавшейся от щиколоток к челюстям и через хребет к копчику и ниже, а Олег ругался словами, которых я от него и не слышал никогда, и орал: «Без нас улетит!» – а я бормотал: «А фигли делать» – и распахнул совсем онемевшей и, кажется, светящейся уже от буйных электрических мурашек ладонью дверь, и мы перевалили Машовца через порог, уронили там как могли бережно и дернули обратно, но сперва я проверил, не защемлю ли капитану пятку, захлопывая дверь, и тоже рванул изо всех сил и увидел, что подвал стал черным космосом, в котором далекие звезды, подмигивая, вытягиваются в голубые полоски, похожие на спинки жуков, поворачивающихся ко мне сложенными ножками, и жуков этих огромная, гигантская, необозримая колонна, поток шире Волги, толще кометы, и длина его невообразима, а в самой середке пульсирует багровым светом наш маленький корабль, представляющий собой, оказывается, сердце этого странного бесконечного мира, пульсирует в такт нашим шагам, каждый раз все сильнее и ярче, – и мы успеваем к самой яркой и важной вспышке, почти успеваем, почти успели…