— Ну, и что вы тогда сделали?

— В первый раз их было сто человек, — объяснил Марк. — И ружья с патронташами висели на них, как игрушки на елке, и у каждого было по мачете. Но они были вежливы и говорили мягко. Они не хотели особенно ссориться со мной и не чувствовали себя безусловно уверенными. Да они и всегда не сильно-то шумят, — добавил он. — Я видел, как они убивают при полнейшей тишине. Как рыбы. Эта страна — натуральный аквариум.

— Кажется аквариумом, — поправил доктор Миллер. — Но когда я понял, как мыслят эти рыбы…

— Я всегда считал более важным понимать, как они пьют, — сказал Марк. — Текила[327] — настоящий враг. К счастью, мои были более трезвыми. Иначе… Но кто знает, что случилось бы? — И после паузы он продолжал: — Они стояли на цементном полу, а я сидел у двери конторы в нескольких шагах над ними. Выше их, как будто давал торжественный прием своим верноподданным. — Он рассмеялся, румянец снова вернулся к щекам, и он заговорил с особенным смаком, словно слова обладали у него во рту каким-то чрезвычайно приятным вкусом. — Сотня озлобленных пеонов кофейного цвета, поедающих меня своими маленькими, блескучими черепашьими глазками — это было впечатляюще. Но я сумел сохранить лицо и голос и не сболтнул лишнего. Как я увидел, это многим помогло, и я стал думать об этих людях как о каких-то жалких, ничтожных насекомых. Тараканах, навозных жуках. Просто отнесся к ним как к сотне больших пучеглазых жучков. И повторяю, помогло. Само по себе это ощущение нам знакомо, не так ли? Это как будто у вас под ребрами живая птица. Птица со своим птичьим сознанием, которая страдает от своих личных боязней. Странное ощущение, но вместе с тем восхитительное. Не думаю, что я в своей жизни был более счастлив, чем в тот день. Положение одного против ста. Ста вооруженных до зубов. Но насекомых, элементарных насекомых. В то время как один был человеком. Прекрасное ощущение. — Он немного помолчал, улыбаясь сам себе.

— И что произошло потом?

— Ничего. Я просто произнес им речь с трона. Сказал им, что «Финка» не была моей, и я не мог их ею одарить. Что я всего-навсего управляющий. И что если бы я поймал кого-либо при вторжении на территорию, я бы не стал задумываться, что делать. Уверенно, с достоинством и подлинной манерой великосветского раута. После чего я поднялся, сказал им, что они могут идти, и прошел по тропинке в дом. Полагаю, что я был в поле их зрения буквально минуту. Целую минуту моя спина была под дулами их ружей — и из этой сотни насекомых никто бы никогда не определил, кто выстрелил. Птица под ребрами! — Подняв руку, он пошевелил пальцами.

— И у меня было новое ощущение — муравьев, ползающих вниз-вверх по спине. Ужас — но только телесный; глубоко внутренний, если вам знакомо то, о чем я говорю. В глубине души я знал, что они не выстрелят — не могут выстрелить. Сотня ничтожных жучков — у них не было духовной силы сделать это. Птица под ребрами, муравьи на спине, но внутри черепа был человек, и он был уверен, несмотря на то что тело сомневалось; он знал, что игра выиграна. Эта минута была долгой, но и достойной. Очень достойной. И впоследствии случались такие же минуты, как эта. Единственно, когда они могли стрелять в меня, это по вечерам, из кустов. Я был в пределах их досягаемости, но они были далеки от меня. Далеки от моего сознания и воли. Вот почему у них нашлась смелость выстрелить. Когда нет человека, будут торжествовать черви. К счастью, никакая недюжинная храбрость не научит индейца стрелять метко. Со временем, конечно, они могли бы достать меня гарпуном, но тем временем революция выйдет из моды. Она никогда не рубила много льда на Тихоокеанском побережье. — Он зажег сигарету. Повисла длинная пауза.