Неужели он… съел несчастную гориллу, ужаснулся Перелесов, так вдруг разволновался, затрясся господин Герхард, даже полоска пластыря на щеке отклеилась и повисла, как спагетти.

«Вот такой русский и взял меня в плен, — продолжил господин Герхард, — в чёрном бушлате, чёрных штанах, чёрных сапогах, чёрном танкистском шлеме, я не видел лица — только сумасшедшие глаза и копоть. Без шеи, гнутая спина и руки ниже колен. Я знал, что убьёт, но он только оглушил кулаком, отволок к своим. Я думал, будут пытать, допрашивать, но задали всего один вопрос: где продовольственный склад, нас уже снабжали только с воздуха, сколько там продуктов и есть ли шнапс? Собирались расстрелять, но наши накрыли блиндаж, меня, раненного по ошибке, две девчонки-санитарки отволокли в госпиталь. Я неделю молчал, только потом признался, что немец».

«А форма?» — спросил Перелесов.

«Документы забрали, а форма… Там и наши, и ваши надевали что попало, лишь бы грело. Тёплое и сапоги с меня сразу сняли, я был босой и в какой-то поддёвке из этого… как его… пухового платка. Её бы тоже сняли, но я облевался — побрезговали».

«А при чём здесь горилла?» — напомнил Перелесов.

«Сафари в Танзании, — поправил отлепившуюся полоску пластыря на щеке господин Герхард. — Выскочил из каких-то зарослей, попёр на меня, самцы таким образом охраняют стадо. Он бы остановился, поорал, постучал себя кулаком в грудь и отвалил, но… до того был похож на того чёрного русского, что я… В башку и в сердце».

Когда в кабинет вошёл сын Авдотьева, Перелесову захотелось перекреститься. Он так и не понял, кто вошёл — он сам (времён обучения в кёльнском филиале колледжа Всех Душ) или Авдотьев, на чьи похороны он восемнадцать лет назад прилетал из Германии. Здороваясь с Максимом, так звали сына Авдотьева, Перелесов украдкой взглянул на себя в зеркало. Чуда не произошло. Время не обратилось вспять. В зеркале мимолётно отразился относительно молодой министр российского правительства — в приличной физической форме, с ранней сединой на висках, лёгкими тёмными полукружьями вокруг непроницаемых, словно из тонированного стекла, глаз.

У большинства его коллег в правительстве и других органах власти были похожие, запертые как сейф, глаза. К каждому имелся секретный код. Но это было дело интимное, сокрытое от посторонних, даже близких (по духу?) глаз. Список секретных кодов несомненно был у Самого, но он не злоупотреблял этим знанием, не лез в чужое личное пространство. Разве только, если обладатель (или временный хранитель) сейфа собирался с ним исчезнуть. Но и то не всегда. Люди несовершенны, говорил Сам, а Россия бесконечно щедра, от неё не убудет. А если и убудет материально, прибудет духовно. В этом (он любил цитировать Достоевского) её спасение. Нам — всё (было непонятно, шутит Сам или говорит серьёзно), русскому народу — вера и духовность. Чем меньше собственности у народа, тем выше должна быть его духовность и крепче вера в тех, кто от этой собственности его избавил!

Вот такие парни, не щадя себя — все силы работе! — поднимают Россию с колен, как бурлаки, хрипя, волокут её в будущее, мысленно усмехнулся Перелесов и — одновременно — как бы посмотрел на себя глазами Самого. Он давно определил подобный образ мыслей, как