Возможно, некоторых из них даже иногда посещала мысль, что если на руке часы ценой в годовой бюджет среднего российского городишки, то и смерть должна ходить где-то рядом, потому что смерть — верная (и вечная!) тень справедливости, её высшая и последняя стадия. Но таких были единицы.
Впрочем, с недавних пор среди постепенно оттесняемых с командных высот реликтовых часовщиков стали появляться приверженцы нового, внешне неприметного стиля, к примеру, чекист Грибов. «Скрытая угроза живой платины», — творчески видоизменил (применительно к России) Перелесов название одной из серий фильма «Звёздные войны».
Невозможным для часовщиков и «живых платинистов», тем не менее, оставалось то единственное, что, по мнению Перелесова, могло дать стране умозрительный (сам он в него, естественно, не верил) шанс — покаяние за содеянное, украденное и уничтоженное. Эта морально-нравственная категория в современной России представлялась несуществующей, невозвратно выбитой, как алтайский горный козёл, или морская Стеллерова корова. Вернуть её было невозможно. Легче было поставить под колокольный звон в приграничных лесах на колени, как рекомендовал глава правительства, ещё не окончательно ликвидированных избранными охотниками медведей. Уже и церковные люди не сворачивали словесный фантик исчезнувшего понятия в пустую конфету, не искушали ею власть и народ.
Это, как ни странно, упрощало жизнь, делало её на манер армейского устава или тюремных правил понятной (и обязательной!) для всех слоёв общества. Однова живём! После нас хоть потоп! Государство — это… он! Перемены в стране (теоретически) были возможны, пока существовала надежда, что (опять же теоретически) будет (может быть) лучше. Когда реально становилось только хуже, а лучше уходило даже не за горизонт, а в мать-сыру землю, они представлялись маловероятными, тонули в коленопреклонённом терпении и лишь бы не было войны. Но это милое сердцу власти состояние народа не могло быть вечным. Оно неотменимо поднималось на следующую после хуже ступень. На этой узкой, как топорище, ступени удержать равновесие было невозможно. Исторические часы пробивали час живого и злого творчества масс. Не важно, какая в результате этого творчества получалась пьеса — трагедия или водевиль. Из театра творящие массы неизменно уходили с пустыми карманами и без растворившейся в гардеробе (театр начинается с революционной в прямом и переносном смысле вешалки!) верхней одежды. Но и тем, против кого массы творили, приходилось несладко.
«Уходили… — задумчиво повторил чекист Грибов, когда Перелесов поделился с ним своими обществоведческими размышлениями. — Куда?». «Что куда?» — недовольно уточнил Перелесов. «Из театра должен быть только один путь — в стойло! — рубанул воздух рукой в часах из живой платины Грибов. — Всё мимо, если, пока массы творят, для них не оборудованы новые — более строгие в смысле содержания и кормления — стойла».
Лично мне, размышлял Перелесов, отслеживая огненную точку на грибовском смартфоне, точнее нам, кто идёт следом, не в чем каяться. Мы приняли мир таким, каким его склепали до нас. Мы не видели его чертежей, сразу вошли в металл, влетели поверх набирающих строгость народных стойл (ему понравился тезис Грибова) огненной точкой в секретный смартфон. Так какого же…