Он запечатал письмо в конверт, кликнул кухарку:

– Меланья! Ты на базар-то пойдешь сегодни?

– Собираюсь.

– Захвати писульку. По дороге заверни в присутствие и вручи дежурному чиновнику, чтобы передали губернатору…

Аристид Карпович подождал, пока уйдет кухарка, и снова поиграл с котом.

– Вот жизнь у тебя, – сказал он коту с завистью. – Всем бы так жить!

Кухарка ушла, и Сущев-Ракуса выставил кота за двери. Завел граммофон, поставил пластинку с Варей Паниной, и широкая труба, расписанная цветами, хрипло спела:

Скребся кот за дверью, чтобы его впустили. Аристид Карпович поднес клетку со щеглом к форточке и выпустил птицу на волю.

– Лети, – сказал. – Не хочу, чтобы тебя потом продавали.

Отбросил клетку и подошел к столу. Медленно провернув барабан револьвера. Тупо блестели головки пуль.

– Я не мальчик, – повторил жандарм.

Откуда-то издалека, со стороны депо, наплывала на город, пронизанная утренним солнцем, стройная песня:

– Соловьи, – сказал жандарм, поднимая револьвер. – До Петрова дня… Не я, так другие – раздавят!..

Из трубы граммофона вдруг ударили тулумбасы, взвизгнули татары и Варя Панина не спела, а прошептала, задыхаясь:

Аристид Карпович выстрелил и услышал, как скребется за дверью кот, жалобно мяуча. Полковник посмотрел в потолок, где засела неловкая пуля. Потрогал голову – кровь. Дрянь дело!

– Глупости, – сказал жандарм. – Я не мальчик…

Он приставил револьвер к груди, и удар выстрела отбросил его от стола назад – посадил прямо в кресло. Пластинка еще долго кружилась на диске, издавая зловещее шипение, потом и она затихла.

А над Уренском росла и ширилась могучая песня:

Демонстрация прошла от вокзальной площади по Хилковской (ныне Влахопуловской) улице, вступила на Соборный перекресток и слилась с громадной толпой мастеровых с Петуховки. Впереди шли рабочие депо – они, как железный таран, рассекали пустоту утренних улиц…

Мышецкий вышел на балкон присутствия, закурил папиросу. Красное знамя резануло ему глаза: что это?

– Доигрались! – сказал он, но к кому это относилось, к жандарму или к рабочим, он и сам, наверное, не смог бы ответить точно.

Вцепившись в перила, стиснув в зубах «пажескую» папиросу, он невольно вслушался в слова песни:

Сергей Яковлевич присмотрелся в лозунгам: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – «Долой помещиков и капиталистов!» – «Долой самодержавие!».

Городовые, посматривая на балкон губернатора, растерянно отдавали честь…

Губернатор докурил папиросу и отшвырнул окурок.

– Спокойствие, господа? – прокричал он с балкона. – Никаких эксцессов… Я не позволю!

Но вот демонстрация вышла на площадь, и тогда с высоты Мышецкий заметил, как из кривых переулков (перебежками, как солдаты) сходятся толпы людей. Он сразу узнал их: эти быстрые взгляды, воровато согнутые спины – обираловцы!