Первая же стрела угодила одному из «англичан» аккурат промеж лопаток. Хэх! Он умудрился, заваливаясь, пустить стрелу в бок своему товарищу. Лихо это я: одной стрелой двоих упокоил. На еще! И еще!..

Последнего из «англичан» достал, скорее всего, сам Статли, если только в его взводе никто не обзавелся стрелами с белым оперением, в подражание командиру. И классно достал. Оставшийся один лучник попробовал удрать, петляя точно заяц. Я промахнулся по нему пару раз и уже хотел плюнуть, когда последняя из посланных вслед удирающему стрела вонзилась точнехонько в основание черепа. Отлично! Даже если мы больше ничем не разживемся, то пять хороших луков — совсем не мало!..

Остальной отряд тем временем заметался на дороге. Солдаты бросили бревно и теперь искали укрытие от стрел, а всадники сомкнулись в кулак и рванули туда, откуда только что пришли. Вместе с ними скакал и вновь оказавшийся в седле командир. Ничего, далеко не уйдут. Дорога петляет, а мы по лесу, напрямки. Сейчас вот на дорогу выйду — еще парочку вдогон положу…

Ох ты! А девчонка-то ихняя осталась! На пехотинцев уже насели ребята Энгельрика, и исход той схватки не внушает мне опасений. А девчонка… Конь у нее задурил, что ли? Белая вся, в узду рукой вцепилась, а в другой… хлыстика-то и нет. Вот он валяется… Да ладно, на что она мне? Я Альгейде еще чего-нибудь добуду, а эта… Да пусть ее!

Я опускаю лук и подхожу к всаднице. Одной рукой ухватываю ее кобылку за узду, а другой подбираю с земли хлыст:

— Красавица, вы, кажется, обронили?..

С этими словами я протягиваю ей хлыст. Она обалдело смотрит на меня, и тут… Черт! Силен дьявол соблазна! На всякий случай скашиваю глаза… Энгельрик занят: он увлеченно рубится с единственным дураком, не пожелавшим бросить оружие, и ни хрена вокруг не замечает. Его бойцы оживленно обсуждают перипетии поединка и тоже не способны реагировать на внешние раздражители. Ну, тогда…

Когда девица уже взяла хлыст в руку, я на секунду задерживаю его конец в руке, а потом чуть дергаю его на себя. От неожиданности она наклоняется ко мне, и я целую ей руку. А что? Она — привлекательна, я — чертовски привлекателен, так пусть живет и помнит благородного разбойника. Буду стараться походить на Дубровского…

— Спокойно, Мария. Я — Дубровский…

Ой! Похоже, что про Дубровского я умудрился сказать вслух, иначе с чего бы девочка так округлила глаза? Крепко хлопаю ее кобылку по крупу, и всадница уносится вслед за убежавшей «надежной, вооруженной до зубов» охраной. И вовремя: радостные вопли сообщают, что поединок окончился. В нашу пользу.

Ко мне подходит Энгельрик. Его прямо-таки распирает от гордости:

— Робин, это было здорово! У нас — трое раненых, причем тяжелых — ни одного, а у них… — он выразительно обводит поле боя рукой. — Еще бы чуть-чуть, и ты расквитался бы со своим неправедным судьей!

— С кем? — похоже, я упустил какую-то важную птицу.

— Да ведь это же был сам сер Ральф Мурдах, червив из Нутыхамо, — Энгельрик делает круглые глаза, но потом вспоминает, что я — не совсем Робер Хэб, и, понизив голос, сообщает: — Это был тот самый ублюдок, который повесил… хм… тебя. И его дочка, молодая лять Марион…