Когда оторвал взгляд от кочек под ногами, не поверил даже своим глазам: бархатная чернота заполнила почти все небо, и только небольшой край его искрится голубизной, словно наткнулась чернота на яркость и не может ее одолеть. Я даже остановился, забыв на миг о кочках, о пловцах. Мне так хотелось, чтобы победило солнце. Увы – нет. Хотя оно и старалось светить вовсю, чернота бархатная наползала неотвратимо, ломая хрупкие лучи. И наползла. Победила.

Ветер будто ждал исхода этой борьбы, ждал эту победу. Пронесся над нашими головами, словно выдохнул шумно неведомый великан; а через мгновение ветер, холодный, пронизывающий, завихрил и сюда, в лощину. Вот он – Север. Вот они – его капризы своенравные. Куртку застегивай поскорей на все пуговицы, капюшон натягивай на фуражку, только толку от этого – чуть. Так и продувает насквозь. И идти еще трудней по мокрым кочкам, скользит нога, как ни старайся ставить ее твердо. Вспомнишь невольно кредо всех кавалеристов: «Лучше плохо ехать, чем хорошо идти». А если плохо идти, тогда кавалеристу каково?

Время выходить на связь. Значит, маленькая передышка. Блаженство, или, как сегодня говорят молодые парни, кайф.

Ничего нового на заставе нет. Поиск продолжается. Решение мое подняться по реке Гремухе Полосухин одобрил. А раз так, значит, – шире шаг. Хоть и хлещет промозглая морось, бесится ветер, все грозней и грозней его сила.

Еще раз вышли на связь с заставой. Все без изменений. Нет пловцов – и все тут. Только акустики Конохова на какое-то мгновение засекли шум винтов подводной лодки. Потом вновь все стихло. Показалось? А если нет? На помощь Конохову идет еще один сторожевой корабль. И это в такой шторм! Волны покрупней и поковарней вот этих кочек. Ну да каждому свое. Пехоте – земля, моряку – море. Наши версты тоже не меряны.

Промокшие и изрядно уставшие вышли мы к устью Гремухи. Тут ветер еще вольней гуляет. Треплет беззащитные березки, завывает в расщелках. Грустное зрелище, тоскливая мелодия. Кипит, пенится салма, а Благодатная только рябит, лишь вздрагивая зябко. И как маяк, что в губу можно входить без всякой опаски, стоит на Крестовом наволоке старуха в трауре. Ждет сына. Показывает ему безопасный путь.

С трудом я оторвался взглядом от этой горестной черной стати, чью судьбу, как и судьбы многих поморов и поморок, искалечил Север. Вот и сегодня кому-то предопределено больше не ступить на причал родного порта или становища.

Но мысли о коварном и жестоком Севере остаются мыслями, а поиск продолжать нужно. Фирсанов уже вызывает заставу. Сейчас переговорим и двинемся. Фирсанов по левому берегу, мы с Гранским – по правому.

– Перехожу на прием, – говорит Фирсанов в микрофон и передает его мне.

Есть новость. Радисты на корабле Конохова перехватили радиограмму. Открытым текстом на английском: «Перехожу на вариант Катрин». Запеленговать место, где работал передатчик, не удалось.

Катрин? Катрин? Сразу всплыл в памяти голос старика бригадира: «Муйчесь Катрин – Красавица Катерина». Там они пловцы, в Ущелье Женщин! В этом я почти уверился.