На трассе Воронник пытался сигналом поворота предложить Быкову заехать на стоянку. Мало ли что, может, ему приспичило по малой нужде. Но Быков не реагировал и гнал под сто шестьдесят. Благо, что ограничений скорости на немецких автобанах немного.

В вечерних сумерках машины без задержки проехали пограничную зону и остановились на восточно-германской территории.

Воронник вышел из салона, разминая затекшие ноги и оглядываясь в поисках встречающих. Их было двое. Оба высокие, тренированные молодые люди. Они, улыбаясь, подошли к нему.

– Геннадий Воронник? – спросил один, протягивая ему руку.

– Он самый, – ответил тот и почувствовал, как его правая рука заламывается за спину неодолимой силой. Он испуганно вскрикнул и обмяк, не сопротивляясь.

В тот же миг второй встречающий с треском оторвал воротник его куртки, а затем щелкнул на запястьях наручниками.

– Ну вот тебе и конец, гнус, – сказал первый.

Воронник понял, что это действительно конец.

Звездное небо покачивалось в черной вышине над санями. Под полозьями скрипел тугой декабрьский снег. Данила полулежал, укутанный в тулуп на охапке соломы. Он втягивал носом морозный воздух, смотрел сквозь узкую щель закрывавшего лицо воротника на огни далеких деревень, слушал почмокивание отца, лениво погонявшего лошадь, и чувство уюта растекалось по его телу. Ему было, наверное, семь лет, и отец вез его из детского санатория домой. А может быть, ему было еще меньше, он не знает. Он знает только, что чувство уюта и тепла связано со всем этим пространством. С ночными огнями, скрипом полозьев, едва слышным лаем собак и пониманием того, что ты у дома. Ты в своем гнезде, в своем окружении. Здесь все связано с тобою, от этого всего ты происходишь, и все это происходит от тебя.

Потом звездное небо сменилось летней зарей над рекой Пьяной. Ее светлая вода, кружась и позванивая, быстро неслась по изгибам, омывая мелкую речную гальку и корни прибрежного ивняка. На берегу мальчишки вытягивали удочками крупную серебристую плотву, а вдалеке, на заросшей сосновым бором горе красовался Ветошкинский замок. В нем располагался их пионерлагерь, полный песен и беготни, ночных костров и походов по родному краю. И снова ощущение неотделимости от этого края овладело им. Ему стало легче, и боль куда-то ушла.

Потом появилось лицо Светланы, и он понял, что продолжает жить. Она молча смотрела на него и, видимо, думала, что он ее не видит. Глаза ее были бесчувственны. Глаза врача, не ведающего эмоций в момент работы. Только ее пальцы на его запястье были холодны, как лед. Данила понял, что она почти умирает, она готова опуститься в невидимый глазу склеп, где лежит он. Булай хотел закричать ей: «Не делай этого, я еще вернусь».

Но ничего не случилось. Он не закричал, не пошевелился. Светлана убрала руку с его запястья и исчезла. Появилась трава-мурава. Он, совсем маленький, тычется носом в молодой лужок и видит в нем жизнь. Бегут муравейчики, пахнет молочаем, какие-то неведомые насекомые делают какие-то неведомые дела. С пруда доносятся крики и визги детворы, над головой плывут сахарные головы огромных белых облаков с серыми боками. Ощущение красоты и чистоты. Хирург Шведов разрезал руку, вынул вросшую в ладонь занозу, наркоз отходит, больно, мама читает ему вслух сказки Пушкина, он плачет от боли, гроза гремит – Господи, как хорошо жить!