– Девочке мы можем пообещать турецкий бордель. Конечно, блуд – занятие веселое, но это только когда ему предаешься по своей охоте. А когда ему предаешься с рассвета до заката, а потом еще с заката до рассвета, и без всякой охоты, зная, что обслуживать клиентов предстоит до самой до старости...

Вдобавок мы попросим наших турецких друзей подбирать клиентов с особой тщательностью, отдавать предпочтение типам с необычными фантазиями, со всякими пикантными...

– Может, после посмакуешь подробности, – довольно резко перебила Уксуса мадам бухгалтерша.

Уксус, не посмотрев на мадам, покладисто кивнул.

– Можно и после. Девочке и без шокирующих физиологических подробностей, думаю, уже все предельно ясно.

Карташ скосил глаза в сторону Маши – как она. Она истерически не зарыдала и носом не захлюпала, даже не побледнела – крепкая девочка, лишний раз убедился Алексей, – лишь нервно провела ладонями по волосам. И еще сузились у нее глаза, что, как уже знал Карташ, означает высшую степень злости.

– Теперь ты, Таксист. Нехорошо, нехорошо ты поступил... но ты же мужик, а не вор, с тебя спрос невелик. Был бы вор, не было б тебе никакого прощения, а так – исполнишь, что надо, и искупишь вину. А чтобы ты недолго колебался с выбором... Михалыч, будь добр, включи нам кинишку.

Отставной культурист Михалыч, до этого стоявший возле двери со скрещенными на груди руками, направился в угол зала, наклонился к тумбочке с видеомагнитофоном, нажал кнопку воспроизведения, и экран, большая плазменная панель на стене, ожил.

Сперва мелькали какие-то штрихи и черточки, потом пошла запись. На экране появилась женщина, она сидела на, диване, задним фоном служили коричневые обои с незатейливым рисунком, еще в кадр попала подушка с вышитым на ней зайцем.

«Кадр не дрожит, – машинально отметил Карташ, – значит, снимали со штатива».

Алексей уже понял, кто эта женщина. То же мне, бином Ньютона...

Сперва женщина на экране сидела, опустив голову, потом – видимо, следуя указаниям операторов с режиссерами, запись шла без звука, – голову подняла, посмотрела в объектив. Постановщики с явным умыслом выстраивали видеоряд: расстегнуты именно две пуговки на блузке, не больше и не меньше, никаких следов насилия ни на теле, ни на лице, но видны потеки туши – следы слез. Этими мелочами режиссеры – Феллини, бля, – давали недвусмысленный посыл: пока все хорошо, но твоя жена целиком и полностью в наших руках и в нашей власти, и в любой момент мы можем эту власть применить. А, как известно, в искусстве сильнее всего воздействуют именно мелочи...

Гриневский откинул стул, схватил столовый нож, рядом с которым заранее положил руку, прыгнул на стол... вернее, попытался запрыгнуть. Те хлопчики, между которыми был помещен за столом Таксист, сработали, следует признать, безупречно. Один подсек Грине ноги, и тот рухнул грудью на стол, второй хлопчик как-то невообразимо ловко взвился со своего места и в каратистской технике ребром ладони врезал Таксисту по шее. Петр сразу обмяк, сполз со стола на пол.

Хлопчики подняли Гриневского, вновь посадили на стул, завели за спину руки и защелкнули на запястьях наручники.