По ночам мама была особенно говорлива.

– Я из южного города. Выросла там, на другой стороне. Только взгляни.

Мы редко пересекали мост. И даже тогда лишь быстро проходили по крайним торговым улицам второго холма, и мне казалось, что люди там совсем другие. Эта половина города будто была ближе к источнику энтропии.

– А что в овраге? – рискнул спросить я.

– Внизу? О… – Мама, похоже, устала от того, что я вечно ее прерываю. – Я не знаю, не знаю. Не могу сказать, что там внизу.

Она помолчала.

– Я бывала у самого моря. На побережье. Там… – Она что-то нарисовала руками в воздухе. Башню. – Я сидела в кабинете. Не знаю, почему они меня забрали. Я заполняла для них бумажки. И сейчас могу, если заплатят. – Мама сделала еще несколько шагов и продолжила: – Мы жили там всемером, в доме с белым коридором и стеклом над дверью. Почти у самой станции. Ты ведь никогда не видел поезд.

– Видел на картинке, – ответил я. – А с какой стороны моста вырос отец?

Она на меня даже не взглянула.

– Там, где я была, много поездов. Я на них каталась. – Мама подняла руку. – Одно дело центр, он еще держался, но город вокруг него лежал в руинах. По большей части. Знаешь, что такое море? Поезда там ходят прямо вдоль берега.

– Так с какой он стороны?

Она задумалась.

– С чего вдруг такой интерес? – Голос ее звучал глухо, и я отошел подальше. – Он явился… откуда-то еще.

– Потому он говорит иначе?

– С акцентом. Раньше он думал на другом языке. Он явился в порт, где я работала. Приплыл на лодке, из-за проблем вынужденный покинуть очень большой и очень далекий город. Мы встретились в кабинете. Он сказал, что двинется дальше, что там проездом. Что ищет городок поменьше. И еще дальше. – В мамином тоне мне слышалась привязанность к отцу. – В конце концов я привела его сюда.

Уже совсем стемнело, и, оглянувшись, можно было увидеть, насколько меньше огней с южной стороны от оврага в сравнении с северной. Разбросанных огней. Они ломаными линиями обрисовывали улицы, что вились по склону, будто пытаясь обогнуть мост. А потом на километр поднимались по другому холму, растворяясь в манящей темноте электростанции. Я гадал, зажигались ли огни в доме, где выросла моя мать.

Мы слышали раздраженные крики городского осла. Или кого-то из пришлых. Я видел гаснущие костры и представлял их в самом сердце южных домов, в развалинах, на фабриках в разгар ночной смены.

– Все должно исчезнуть, – сказал я, указывая на захиревшую округу. – Или выстоять.

Мама не ответила и направила на меня луч фонаря.

– Выжить или сгинуть, – выдохнул я.

Голос немного дрожал, и я поймал на себе пораженный взгляд матери. Что ж, вполне ожидаемо. Так внимательно она на меня смотрела, лишь когда чувствовала во мне нечто особенное. Например, когда над нашим домом сгустилось облако скворцов – безмолвных, но неистовых, – и я побежал к ней, уверяя, что у птиц над нами должны быть собачьи головы.

– Надо разобрать здания, – продолжил я. – По кирпичику, собрать их в кучу и поджечь.

– Кирпичи не горят.

– Но нагреваются как на солнце. Этого хватит. Они превратятся в пепел.