Я наблюдал, как она уходит. Дети приблизились – наверное, видели, что она указала на них.

В тот первый раз они продолжили свои игры на расстоянии крика от меня, следя, чтобы расстояние это особо не увеличивалось. Они играли для меня. А когда я, расстроившись, стал искать маму, высокая сбитая девчонка, вторая из заводил, что-то рявкнула, предупреждая остановиться.

Мы друг для друга стали зрителями и актерами. И я увяз в этой театральной шайке так основательно, что, наконец увидев в конце улицы маму под брызгами света уличных фонарей, осознал: она уже давненько ждет. Она стояла с закрытыми глазами, слушая жужжание лампочек и позволяя мне самому ее найти.

Я в тот момент рыдал над очередным безжалостным виражом игры детей, и они что-то бормотали в ответ – заботливо, но презрительно.

Они называли меня «верхотой». Я их никак не называл.

Девочка – Сэмма. Мальчик – Дроб. Именно они раздавали указания всей малолетней банде.

Я быстро узнал их имена, потому как во время прогулок остальные порой выкрикивали «Сэмма!» или «Дроб!» и гоготали и улюлюкали, будто это не имена, а ругательства, а произнесшие их такие плохие и отважные.

Моя мать с детьми никогда не заговаривала. Но из отстраненной любезности, оставляя меня и отправляясь по своим делам, она убеждалась, что мы с ребятами друг друга заметили.

Они боролись, воровали, раздавали приказы, а я редко мог выдавить из себя больше, чем несколько слов, и те шепотом. Даже когда приказы напрямую касались меня и даже когда я повиновался.

– Бросай бутылку в плакат! Ну же, верхота! Шикарно! Прямо в букву «А»!

Я их робко обожал.

Сэмме, наверное, было раза в два больше, чем мне, лет четырнадцать, а Дробу чуть меньше. Они могли как дружить, так и встречаться, хотя я никогда не видел, чтобы они целовались. А может, они вообще были братом и сестрой. Мясистая неторопливая Сэмма на голову возвышалась над нервным и быстрым Дробом, но лица их – темные, угловатые, с густыми нависшими бровями – словно вырезали из дерева по одному лекалу. Черные волосы оба почти начисто сбривали.

Я следил за их пробежками по городу и хулиганствами – чуток воровства да битье окон, вот и все. Порой местные бросали им монеты и выкрикивали поручения, и прежде чем забрать деньги, дети изучали их, оценивая и обсуждая, стоит ли браться за доставку или уборку.

В конце дня они возвращали меня туда, где забирали. Сэмма щелчком пальцев велела мне идти следом и провожала к матери, что стояла в тени, наблюдая за шагающими мимо мужчинами и женщинами.

Как-то раз мы очутились в конце улицы баньянов, и Дроб, заметив мой взгляд и словно угадав мои мысли, сказал:

– Сюда мы не пойдем.

В тот день на нем была высокая шляпа с плоским верхом, покореженная мусором, в котором Дроб ее, наверное, и нашел. Он частенько надевал что-то такое – то яркую бандану, то остатки какого-то шипованного ремня, – будто устраивал пробы для каждой вещи. И ни одну из них я не видел больше одного раза.

– Дроб! – окликнул стоявший за нами мальчик.

– Как он засунул ящерицу в бутылку? – прошептал я.

– Это ящерица? – Дроб закашлялся от смеха и покосился в сторону. – Магия, дружок. Идем, ни к чему тебе это дерьмо.