Я решил перейти ко второму действию: прикрепив в конец какого-то другого дела, я подсунул ему показания Моралеса, в которых он указывал на свои подозрения по отношению к Гомесу, основанные на неких посланных отчаявшимся обожателем письмах с угрозами в адрес его жены, которые, предположительно, она получила перед убийством и, к сожалению, уничтожила. Я отредактировал все это прошлой ночью, а Моралес подписал сегодня рано утром.

— Это свидетельские показания по делу Муньеса, эти — о подлогах, — соврал я.

— А… и как продвигается дело?

«Все пропало», — сказал я сам себе. Именно сейчас ему приспичило поинтересоваться. И что мне сейчас придумать? Мне еще не доводилось перемешивать одно дело с другим. И как мне обосновать это заявление, взявшееся ниоткуда?

— А у вас все еще «Фалькон», доктор? — Сандоваль пришел мне на помощь.

— Да, так точно, — натянуто ответил Фортуна.

— А… ну да, ну да… ведь… это какого года модель? Шестьдесят третьего? Шестьдесят четвертого?

— Шестьдесят первого, — попытавшись смягчить ответ, тем не менее почти рявкнул Фортуна. — Дело в том, что машина мне попалась такая удачная, что до сих пор не хочется ее менять.

Все же Сандоваль был артистом. Мы тысячи раз смеялись за спиной судьи, но не над его «Фальконом» 1961 года (в конце концов, мы с Сандовалем принадлежали к категории вечных пешеходов), а над тем, что для Фортуны Лакаче эта машина всегда была чем-то вроде креста, который приходится влачить. Он бы дал отрезать себе ухо за новую машину (если представить себе, что какой-нибудь сумасшедший принял бы такую плату). Его зарплата позволяла. Но не столько его жена, сколько дочери с замашками принцесс доводили бедного Фортуну до того, что в конце каждого месяца к нему начинали являться призраки неплатежеспособности. Прозрачное лицо судьи говорило мне о том, что он сейчас охвачен подсчетами всего того, что мог бы приобрести, если бы его жена и дочери не скупали бы без разбору все понравившиеся им вещи. И полагаю, «Додж Коронадо» значился первым в этом списке.

Я быстро перевернул страницу. Это были приказы в федеральную полицию и полицию Тукумана о задержании Гомеса и их копии. Они были датированы октябрем и оформлены ноябрем (с Баесом я договорился об этом вынужденном шаге). Фортуна их подписал, словно платежки из прачечной.

— А знаете что, — Сандоваль был на подъеме, — хочу сказать, не знаю, правильно ли доктор Молинари поступил с «Доджем». — Он развел руками, словно и правда рассуждал о дилемме. — Вы-то разбираетесь в этом, доктор… — Сыграл так, словно решил довериться честности, знаниям и интеллектуальным возможностям своего собеседника. — Вы бы что выбрали? «Додж Коронадо» или «Форд Фэирлейн»?

«Вы-то разбираетесь в этом, доктор…» — повторил я про себя. Сандоваль был гением. Фортуна на самом деле не понимал ничего: ни в машинах, ни в праве, ни вообще в чем бы то ни было. Но так как он также не понимал, что ничего не понимает, то с энтузиазмом принялся расписывать бесчисленные преимущества «Форд Фэирлейн» перед непростительными недоработками «Додж Коронадо». К тому же подспудно это был непрямой способ показать, что доктор Молинари не был столь совершенным. У Фортуны на это ушло минут десять, включая нарисованный график, который, если я правильно понял, изображал работу трансмиссии в коробке передач одного и другого автомобиля.