Чапарро испытывает абсурдное сострадание, представляя себе ту неожиданную надежду и затем катастрофическое разочарование, которое вызывают его руки у каждой из этих страниц, пока он пролистывает их одну за другой. Но когда он доходит до двести восьмой, почти в самом начале второго тома, он останавливается, достигнув своей цели.
Это распоряжение в четыре строки, отпечатанные, без малейшего сомнения, на его «Ремингтоне». Все буквы «е» немного приподняты над строками, «животик» у всех «а» закрашен, потому что клавиша уже давно пришла в негодность.
Свидетельские показания, ложно датированные серединой августа 1968 года, где Рикардо Агустин Моралес заявляет о дополнительных сведениях, способных прояснить дело и помочь следствию. Чуть ниже заключение, подписанное судьей Фортуна Ласаче, приказывающего опросить свидетеля.
На странице двести девять свидетельские показания Моралеса с ложной датой — начало сентября 1968 года. Это текст длиннее остальных, в котором впервые появляется имя Исидоро Антонио Гомеса. На странице двести десять новое распоряжение от 17 сентября, приказывающее федеральной полиции и полиции провинции Тукуман «выяснить местонахождение и вручить судебную повестку» вышеупомянутому Гомесу. Все подписано судьей и секретарем. Подпись судьи Фортуны Ласаче — огромная, претенциозная, полная бесполезных завитушек. Подпись Переса — маленькая и незаметная, такая же, как и ее автор.
Чапарро смотрит на страницу. Чувствует, что глаза начинает пощипывать. От этой горящей лампы, такой одинокой в окружающей темноте, у него уже мутнеет взгляд. Уже почти полдень, и если архивариус вскоре не увидит, что он уже закончил и выходит, то наверняка начнет нервничать. Вряд ли в своей книге Чапарро станет дословно пересказывать это тоскливое судебное марание бумаги. Но эти страницы помогли ему вновь почувствовать дух тех дней. Эти регулярные аккуратные встречи с Моралесом, чтобы не оставлять его вот так ни с чем сразу или чтобы потихонечку подводить его к тому, что дело бьется в агонии, потому что некого обвинить. И эта невыносимая жара этого адского декабря.
Чапарро аккуратно складывает вместе все тома дела. Не гасит лампу, потому что боится совсем потеряться, если ему придется продвигаться по коридору в полной темноте. Возвращается тем зигзагом, который ему посоветовал архивариус. Когда остается совсем немного, он торопится, чтобы повернуть в последний раз и пересечь последний пролет. Там, в одном из прямых коридоров, вытянув ноги и уставившись в журнал, сидит старик. Чапарро чувствует ту же волну холода, которая его окатывала всякий раз, как они шли в гости к его тете Маргарите, которая была слепой от рождения. В конце визита, когда уже опускались сумерки и она шла провожать гостей до двери, по пути она выключала за собой свет, пока продвигались к выходу, чтобы не забыть ничего погасить и «не жечь электричество попусту». Когда она прощалась, обращая к нему свое лицо, чтобы он поцеловал ее в щеку, маленький Бенжамин видел за спиной старушки дом, которым овладели тени. Образ его тети, сидящей, например, за ужином в полной темноте или пробирающейся медленно в черной бездонной дыре комнат, преследовал его до самой железнодорожной станции Флореста, на которой они ждали своего поезда. И этот образ наводил на него ужас.