Он умер в начале восьмидесятых, пока Чапарро был в Сан-Сальвадор де Хухуй. Выразить соболезнования вдове и отдать последние почести самому Сандовалю — всего этого было достаточно, чтобы заставить Чапарро прилично потратиться на билет на самолет и присутствовать на похоронах, наплевав на группу убийц, которые, пока его искали, успели замочить по ошибке несколько человек.

Теперь, когда прошло уже почти двадцать лет, Чапарро в задумчивости забывает, зачем он сюда пришел, и натягивает одну из нитей, сшивающих дело. Пробует — она все еще упруго натянута. Словно Сандоваль оставил хорошо продуманное послание, чтобы Чапарро вспомнил о нем как об одном из действующих лиц этой истории, которую он теперь задумал рассказать. И как напомнил!

Чапарро улыбается, подумав о том, что Сандоваль и его бесплотный дух оценили бы эту последовательность пустяков, это мимолетное воскрешение, этот незначительный штришок, эту деталь, одну из многих. Именно из таких деталей и складывалось уважение Чапарро к покойному другу, уважение вполне им заслуженное, и сейчас, два десятилетия спустя, стоило только Чапарро вступить на кривую дорожку воспоминаний, как чувства его вспыхнули с новой силой.

Чапарро вытаскивает первую часть дела и приближает ее к лампе. На нижней части обложки записано черным маркером «Лилиана Эмма Колотто, простое убийство» и данные Суда. На другой части обложки записано «Исидоро Антонио Гомес, квалифицированное убийство, статья 80, параграф 7 Уголовного кодекса». Открывает папку и, не заостряя ни на чем конкретном внимания, погружается в те же самые описания действий полицейских, в те же самые свидетельские показания, в те же самые результаты лаборатории, которые он пролистывал в 1968 году, когда ему приказали закрыть дело за отсутствием проходящих по нему подозреваемых, а он стоически прикинулся дураком.

Переворачивает несколько страниц. И хотя почти сразу же жалеет, но не может удержать себя от того, чтобы не взглянуть на фотографии места преступления. Тридцать лет спустя Лилиана Эмма Колотто де Моралес продолжает лежать на полу в спальне, брошенная и беспомощная, с широко раскрытыми глазами и замершим навсегда взглядом, с фиолетовым следом на шее. Чапарро чувствует тот же стыд, что и в день убийства, потому что все еще помнит вожделенные взгляды полицейских, которые топтались вокруг тела, пока Баес не выгнал их всех взашей. И он точно не знает, вызван ли этот стыд похотливыми взглядами или страхом перед болезненным восхищением этим прекрасным телом, которое только что перестало жить, но на которое хочется смотреть и смотреть.

Переворачивает страницу за страницей с данными о вскрытии, но не читает их, даже вскользь. Прикрывает глаза и сосредотачивается на запахе старости, который испускают эти листы и который наполняет неподвижный воздух Архива. Они пролежали там уже более двадцати лет, плотно прижатые друг к другу, и Чапарро невольно представляет себе знакомую с детства картину. Он воображает себя одной из этих страниц, неважно какой именно. Представляет, как он хранится годами и годами, в полной темноте, прижимается лицом к следующей странице, погруженный навечно в ее глянцевую мягкость. «И если ты — одна из этих страниц, — думает Чапарро, — то шаги, раздающиеся в коридоре раз в несколько месяцев или лет, не годятся для того, чтобы отмерять время». Вдруг, без какого-либо предупреждения, без симптомов, предваряющих катаклизм и дающих к нему подготовиться, он чувствует встряску. Одну. Потом другую. У него начинает кружиться голова от неожиданного раскачивания, легкого и ритмичного, словно кто-то переносил с места на место стопку бумаги и прихватил заодно и его листок, и, лежа в этой стопке, он чувствует себя одновременно и защищенным и беззащитным, словно запертый в камеру узник. И снова тишина, и только перешептывание страниц, переносимых с одного места на другое. И вдруг — глубокая рана от слепящего света, когда наступает твоя очередь или, вернее, очередь той страницы, которой ты являешься, той страницы, в которую ты превратился. Ты пользуешься этой возможностью взглянуть на мир, хотя все создание сейчас заключилось в одном лице, лице человека зрелого, с проседью в волосах, с маленькими глазами и орлиным носом, человека, который едва видит тебя и тут же поворачивает голову к следующей странице, к той, которая была в течение многих и многих лет с тобой, напротив тебя, кожа к коже, буква к букве. И потом рука отбрасывает тень, продвигается к углу, поднимает страницу-соседку, переворачивает и прижимает ее опять к тебе, и вы вновь погружаетесь в тот же самый миг, когда свет исчезает и ты понимаешь, что находишься в начале следующей темной и молчаливой вечности.