Среди них выделялась мадам Дюваль: в темно-серой клетчатой накидке и шляпе с высокой тульей, на нереально высоких каблуках она выглядела как реклама круизной коллекции модного дома, а не как живой человек, вернувшийся с городской прогулки. Вместо сумочки она держала в руках айпад, которым запечатлевала окружающую действительность, пока ее спутник держал зонт, так чтобы ни одна капля влаги не свалилась на шляпу мадам. Он действительно высокий, темноволосый и спортивный, больше похожий на охранника или стриптизера из первоклассного клуба, чем на фаната дамских романов. Я вообще не представляю, как должен выглядеть мужик, который зачитывается такими книгами.

Однажды я провела ночь с девушкой.

Так вышло. Я только поступила в университет, и мы поехали кататься на яхте студенческой компанией, слишком большой, шумной и неумелой, часть снаряжения свалилась в воду и промокла, мне пришлось ночевать в одном спальном мешке с другой, едва знакомой, девушкой. У нее тоже была бледная кожа. Но не такая, как моя, здоровая и белая, как снятое молоко – другая, блеклая, болезненная, физически не способная краснеть, испещренная татуировками. Еще мочки ушей у нее были растянуты тоннелями. Ноздри и бровь украшали серебристые колечки, а через отверстие в пупке был продет маленький колокольчик. Если она поворачивалась, колокольчик позвякивал тоненько и призывно, а когда девушка шевелилась, я чувствовала кольца, продетые в соски. От моей кожи их отделяло две майки, но все равно ощущение от близости с чужим телом, прошитым сталью, тепла и дыхания, вынужденных объятий, смутных намеков на продолжение, было настолько острым и волнующим, что я никогда не решилась повторить этот опыт. Да, я была архаичной девушкой. Считай, пять лет своей отроческой жизни прозябала в забытом Богом рыбацком поселке, где нравы мало изменились со времен старика Лавранса и его дочери [23] . Когда я перебралась в Берген, мой личный горизонт всей своей живописной монументальностью заслонил Олаф, но мое тело до сих пор помнит ту давнюю ночь.

Я так опешила, что осталась стоять, где стояла. Вдруг рядом со мной появился Андрес и попытался выхватить листок у меня из рук. Но сегодня не его день – я не позволю чувствам, какими бы труднопереводимыми на язык слов они ни казались, взять верх, когда речь идет о жизни и смерти.

– Фру Ольсен, пожалуйста, отдайте это мне.

– Нет! – Я спрятала листок за спиной.

– Послушайте, это глупо.

Он очень изменился за эту ночь – лишился части своего лоска: под глазами лежали тени, он осунулся и побледнел. Эта бледность придала его чертам старомодное благородство, которое сохранилось разве что на портретах испанских грандов, выставленных в музее Прадо (не исключено, я все выдумываю, что Андрес просто пропустил сеанс в солярии). Главное, он больше не улыбался, даже гостям, а во взгляде появилась незнакомая твердость, это меня по-настоящему испугало, но не остановило.