– Пожалуйста!

Полковник небрежно выкинул перед ним фотографию Верочки Фигнер, смотревшей на мир пытливым взглядом юной девушки.

– Это Вера Фигнер, – сказал полковник. – Я помогаю вам назвать ее потому, господин капитан, чтобы вы не выглядели глупо, если откажетесь признать ее своей знакомой. Ее знают многие из петербургской молодежи. И вы тоже.

– Странно, – удивился Некрасов, – вы навязываете мне знакомства, которых я, может быть, и не желал бы иметь. Эта девица совсем не в моем вкусе. Я склонен увлекаться больше брюнетками. И нехуденькими…

– Допустим, – согласился полковник. – Но у меня в этой масти не один козырь имеется. Чем вы покроете этот?

Снова фотография, – хорошая, четкая, на толстом картоне. Изображен на ней друг Желябова – кличка его Маркиз, но настоящего его имени Некрасов действительно не знал. Встречались они только единожды – на квартире Лизогуба.

– И в этом случае, – ответил Некрасов, – помочь вам, к сожалению, не могу.

– У меня и своих помощников достаточно, – основательно заметил Васильев-Бешенцев. – И не помощи я прошу от вас, господин штабс-капитан. Знаете вы Маркиза или нет?

– Нет.

Васильев-Бешенцев постучал по карточке пальцем.

– Уж этого-то господина вы непременно должны знать!

– Позвольте взглянуть поближе.

– Пожалуйста… Вспомнили?

«Что же случилось? – настойчиво выстукивало в мозгу. – Неужели провал?..» Со вздохом он отложил фотографию:

– Нет. Не знаю и этого господина…

Васильев-Бешенцев поднялся. Проходя по комнате, бережно расправлял широкие листья фикусов. Остановился за спиной Некрасова и сказал ему – в спину, по-разбойничьи, словно ножом резанул:

– Вы обвиняетесь в принадлежности к злонамеренной организации «Земля и воля», и распоряжение о вашем аресте поступило непосредственно из Петербурга… Как офицеру генерального штаба его величества, вам угрожает особо суровая кара! Единственное, что может еще спасти вас, так это…

– …Бежать! – досказал за жандарма Некрасов. – Я об этом и без вас догадываюсь. Благодарю за участие…

В этот день его перевели с офицерской гауптвахты в секретную тюрьму Закавказского округа, посадив в высокую, но тесную гробовину одиночной камеры. Стены были однообразны и гладки до чертиков, только в углу была выцарапана гвоздем одинокая, вселяющая бодрость фраза:

Между тем, как добрый начальник своих подчиненных, генерал-квартирмейстер Ползаков не мог не навестить Некрасова, который попал в беду. Старый вояка понимал людские отношения просто: поклонился человеку «в случае» – подлец, отвернулся от человека в беде – тоже подлец.

А потому и нагрянул в тюрьму, при шпаге и при всех регалиях, которых скопилось на его туловище за пятьдесят лет службы немало. Ползакова, конечно, не допускали до свидания с политическим преступником. Но на беду дежурным жандармом оказался офицер, носивший не совсем русскую фамилию Кампенгаузен-Броуна, и теперь можно было толковать генералу что угодно – он все равно никого не слушал.

– Ага! – рычал он. – Одна шайка… Всех вас давить надо, мать в перемать… пруссаки поганые!