– Наш Аполлон состарился, – дружелюбно пошутил Штоквиц. – Не хотели бы вы, мой друг, очутиться сейчас в Женеве?

– К черту Женеву! – огрызнулся юнкер. – Если я только выживу, я привезу свою невесту сюда, на эти священные развалины.

– Так ли они священны, как вам кажется? – с сомнением проговорил Штоквиц и вдруг, упав на камни, закружился волчком, дергая ногой.

– Что с вами?

– Ой! – ответил Штоквиц.

– Вы ранены?

– Ой!..

– Ефрем Иваныч, стойте!

– Ой, ой!..

Только тут Евдокимов заметил, что сапог левой ноги коменданта раскромсан от каблука до носка турецкой пулей, и Штоквиц вдруг отчетливо заговорил:

– В такую-то их всех…. У-у, бандитские рожи!

Юнкер вздохнул с облегчением:

– Слава богу, заматерились. А то ведь я испугался…

Подбежали солдаты, сочувствуя офицеру, дотащили его до госпиталя, где Сивицкий встретил коменданта почти весело.

– А-а, – сказал он, глянув на сапог. – Наконец-то и вы ко мне пожаловали. Всех уже перетаскали, один вы скромничали. Посмотрим, что у вас здесь… Аглая Егоровна, приготовьте праватц и подайте корнцанг!

Турецкая пуля, разорвав каблук, прошла вдоль всей ступни и застряла у косточки большого пальца.

– Это больно, – согласился Сивицкий, выковыривая пулю. – Но все-таки лучше в лапу, чем по башке… Придется полежать, господин капитан, в нашем обществе!

– Еще чего! – ответил Штоквиц. – На мне сейчас держится весь гарнизон…

Ножницами Сивицкий остриг ненужную рваную ткань, чтобы обезопасить ранение от гангрены, извлек осколки раздробленной фаланги.

– А-а-а-а! – заорал Штоквиц от боли, выгибаясь на столе животом кверху.

– Вы что-то хотите сказать? – осведомился Сивицкий.

– Да, – вяло обмакнул Штоквиц. – Я хотел поблагодарить вас и попросить, чтобы вы дали мне костыль.

Он пренебрег советами врачей отлежаться в лазарете и ушел, неумело выкидывая перед собой костыль, но стал после ранения еще злее, еще невыносимее.

Солдаты, однако, жалели его.

– Любить-то собаку эту, – говорил Потемкин, – нашему брату не за что. Но мужик он крепчушший, дело знает. Только вот, братцы, я так думаю, что теперь он не только кулаком, но и костылем драться начнет…

Костыль скоро и правда был пущен в дело: первым попал под его удары какой-то солдат, вырезавший на конюшне из бока лошади (еще живой лошади) кусок мяса.

Некрасов, не одобряя солдата, вступился за него.

– Страшно смотреть на вас, господин комендант, – сказал он, перехватывая костыль. – Оставьте вы этого кацо… Мы не знаем, какова может быть мера людского отчаяния! А лошадей надо резать, а не переводить на падаль.

– Вам бы только жрать, – недовольно ответил Штоквиц. – А рассчитываться за павших лошадей придется в Тифлисе мне, не кому-нибудь. Пусть режут только тех, которые сами готовы вот-вот пасть…

Над их головами вдруг грянул гром.

Оба посмотрели на небо:

– Илья-пророк по своим делам покатил куда-то.

– Хорошо бы, – ответил Некрасов, – чтобы он остановил свою колымагу как раз над нашей крепостью.

– И брызнул бы! – сказал, подходя к ним, Ватнин. – Хоша бы морсом или квасом…

Тучи, взволнованно клубясь в отдалении, наполнялись дождевой тяжестью, и теперь все зависело от порывов ветра.