— Я слушаю. — Поляков начал разливать горячую хариру в порционные супницы, бросая в каждую щепотку рубленой мяты.

— Завтра у сына игра, матч товарищеский. Он мне звонил — это в.Раменском на стадионе… Игру почему-то перенесли на завтра. Сын просил меня приехать. Поболеть. А я никакие могу, столько дел навалилось. Я, боюсь, не успею… Ты не мог бы завтра хотя бы к концу второго тайма подъехать туда? Посмотреть, как и что? Я сыну небольшой подарок приготовила, он просил купить разную ерунду для мотоцикла… Ты не передашь?

— Конечно, съезжу, передам, поболею за него, у меня завтра все равно выходной, — сказал Поляков, — о чем разговор, Маша?

Он ждал, что она уйдет. Но Потехина медлила. На ее лице было какое-то странное выражение — смесь беспокойства и смущения, точно она хотела еще что-то сказать, но не отваживалась. Внезапно она шагнула к Полякову и отняла у него половник, которым он разливал ха-риру в супницы.

— Я сама разолью, а ты иди… там у ресторана тебя ждут, — сказала она, — догадайся, кто. Я уже полчаса за ней в окно наблюдаю. Иди, ну же… А то опоздаешь, увезут…

Поляков вышел из кухни. Сердце его, о существовании которого он в эти дни старался даже не вспоминать, глухо и сильно било в грудь. Поляков не ожидал, что это случится с ним снова и вот так — оглушительно и внезапно. Точно удар. Он пересек заполненный клиентами обеденный зал. Не слыша ничего, кроме сердца, — ни громкой гортанной немецкой речи, ни журчания фонтана, ни воркования голубей в клетке под потолком.

На улице его ослепило солнце. Оно стояло в самом зените, отражаясь в мутной, теплой Москве-реке. На асфальте лежал толстый слой пыли и валялись конфетные обертки из разоренной воробьями урны. А среди этой пыли и конфетного мусора на самом солнцепеке стояла Сашенька Маслова.

Поляков увидел ее и почувствовал, что сердце его вот-вот вырвется из груди на свободу — оборвет все вены и аорты и либо улетит в небо, либо ударится о мостовую. Все повторялось, черт возьми, все повторялось в этой жизни — времена года, лето, зима, весна, мартовский ветер на набережной, августовская пыль…

Девочка с рыжими волосами снова ждала кого-то на том самом месте. И снова к ней подъехала машина. И сидящий в ней водитель что-то спросил. Поляков понял, почему Потехина послала его сюда. Она была, как всегда, верна себе, она ничего, не делала просто так.

Сашенька Маслова стояла у «Аль-Магриба», рядом с ней стоял серебристый «Ровер» Потехиной. Серафим Симонов, сидевший за рулем, опустив боковое стекло, что-то говорил девушке, лениво и приветливо улыбаясь. Указал на укрытые знойным маревом лесистые Воробьевы горы, сделал такой жест: мол, там лучше, чем здесь, крошка. Что зря ждать того, кто все равно не идет. Едем лучше со мной, айда. Сашенька старалась не слушать его, даже не смотреть в его сторону, глаза ее были устремлены на слепые, закрытые ставнями окна «Аль-Магриба», но Симонов открыл дверь машины, приглашая ее сесть к нему. Поляков ринулся к ним, как был в поварской крахмальной униформе и в белом колпаке, так похожем на шутовской. Маслова увидела его, отпрянула и зачем-то вдруг сразу суетливо полезла в сумку, что-то искала там, не поднимая на Полякова глаз. Но Поляков сначала подошел не к ней. Он подошел к сидевшему в машине Симонову. Ведь именно для этого послала его сюда его старая подруга, которая ничего не делала просто так.