Все удрученно молчали. «Чё он, один пить подался, чё ли?» – не одна Нелька впала в смятение.

– Гордыня! – спустя время прокряхтел полковник Бескапустин. – Она его, змея подколодная, гложет. Она его, однако, и погубит. Гордыня в нашей армии не к месту. Носить ее разрешено одному только товарищу Жукову, Георгию Константиновичу. Прежде Ворошилову можно было, но с него галифе принародно спало… – И похихикал мелко над своим юмором, и опять его никто не поддержал. – Ну делать нечего, давайте, робятушки, гулять. Напейтесь сегодня хоть до усеру – заслужили, только языки не распускайте, митингов не устраивайте – у политика этого важнеющего везде свои сторожа с колотушками расставлены.

Щусь нашел то, чего искал, – «газушку» Мусенка. Сам комиссар был в массах, сражался, палил словами, поддерживая боевой дух воинов. Шофер его, Брыкин, дрыхал в кабине, выдувая сытый, однако приглушенный храп. Подлетали с лица его толстощекого, румяного две мухи, кружились по кабине, норовя присесть, укрепиться на губе и, осторожно перебирая лапками, подбирались ко рту спящего – пососать сладкой слюнки.

– Я здесь! Я не сплю! – от первого же прикосновения вздрогнув, вскинулся шофер.

«Вышколил его, однако, хозяин!» – усмехнулся Щусь и спросил, отчего ж он корчится в кабине, тогда как есть кузов, да еще и брезентом крытый, кровать в нем.

– Мне туда не положено, – утирая кулаком рот и настороженно глядя на незнакомого офицера, прохрипел Брыкин. – Там партийно-агитационная литература хранится. А вам чё надо-то, товарищ капитан?

– Да вот пришел с тобой выпить, за здоровье начальника твоего, – постукал себя по карману Щусь.

– А я за него могу рази что ссаку пить, – отворачиваясь, буркнул Брыкин, однако тут же обернулся и еще пристальней всмотрелся в лицо капитана – много всякой сволоты повидал Брыкин, служа уже два года при политотделе. Много солдат-мужиков перевидал на своем веку и Алексей Донатович Щусь, умел ладить с ними, а этот солдат с медалькой «За боевые заслуги» был ему почти земляк, из города Кургана, всего-то тыща, может, полторы тыщи верст от Тобольска. Работал Брыкин до призыва в армию тоже шофером на кондитерской фабрике, выпить любил и умел.

Они отошли в кусты, расстелили на траве родную газету Мусенка – «Правду». Брыкин выложил на газету богатую закуску и, когда опустела поллитра, принес от себя продолговатую банку из-под американского колбасного фарша, ловко запаянную и залепленную иностранными этикетками так, что в ней и дырки для вылитая и налитая незаметно.

Изболелось, исстрадалось, черной кровью запеклось сердце Брыкина, оно жаждало выплеска. Среди всех ненавидящих Мусенка существ лютее Брыкина никто его ненавидеть не мог. Мусенок упорно дни и ночи перевоспитывал Брыкина, но по молчаливому его сопротивлению чувствовал, что так до сих пор и не перевоспитал. Начальник беспрестанно грозился упечь солдата Брыкина на передовую, и Брыкин признался, что уж и рад бы хоть в пекло – от греха подальше, – не ручаясь за себя, боится, что однажды заводной ручкой зашибет эту ползучую тварь, тогда уж ему не просто штрафная будет, расстрел будет.