— Мама, я прошу тебя, успокойся, — буквально рявкаю, чтобы ее остановить. Она вздрагивает и замолкает, но выражения лица при этом строит, как у Карлсона при виде варенья. Распирает ее, всезнайку, от довольства. — Не хочу даже слушать эту, изволь заметить, фантастику. У тебя с твоими книжками мозги совсем набекрень встали.

— А это как? — рискует спросить, но поймав мой взгляд, идет на попятную. — Ой, ну и ладно. Зато мне нескучно.

— Вот и развлекайся. Сама. Я предпочитаю не знать.

— Угу. Как скажешь, — вздыхает с чувством превосходства. — Потом еще будешь просить почитать.

— Все. Я ушла.

Иначе разойдусь совсем и наговорю лишнего.

— Давай, — даже это слово растягивает, едва не нараспев.

Кошмар какой-то! Вот не хватало только, чтобы мама думала, что между мной и Тимуром что-то есть, и непрерывно об этом зудела. Мне и так сложно! Если я стану слушать ее фантазии, буду сильнее расстраиваться и жить нереальными мечтами. Черта с два я собираюсь ей звонить. Боже… Конечно, собираюсь. Она же забывает поесть со своими книгами. А коммуналка? Пока свет не отключат, не вспомнит, что нужно оплатить.

Как ни стараюсь, все-таки задерживаюсь в клубе. С Ингой Игоревной расстаемся на хорошей ноте, она даже накидывает мне еще одну премию. Просто поразительно, с чего вдруг такая щедрость? Тем более что с моим резким увольнением у нее совершенно точно не хватает персонала. А это нервы и убытки. Очень странно. Но ладно, некогда на этом зацикливаться.

Мама, конечно же, забывает о моей просьбе. На звонки не отвечает. Наверное, снова в наушниках строчит свои книжки. Несусь от остановки со всех ног, но все равно опаздываю и застаю душераздирающую картину. Миша тихонько сидит в уголке. Не плачет, конечно. Но глаза полны слез. Смотрю на него, и самой охота разрыдаться. Говорят, мамы-одиночки слишком опекают своих детей. Наверное, так и есть. В любой ситуации мне за него так обидно — душа рвется. Казалось бы, что такого… Но именно в такие минуты накрывает. Он подбегает ко мне, заскакивает на руки, крепко обнимает, а я едва сдерживаю слезы. Пока одеваю, даже говорить не могу, чтобы не разрыдаться. Потом несу его в темноте между дворами, он тараторит, рассказывая все, что случилось за день, а я плачу. Беззвучно, но так горько.

— Мам, мамочка, почему ты молчишь? Мам?

— Тебя слушаю, медвежонок, — с трудом сглатываю, и голос дрожит. — Я внимательно тебя слушаю.

— Тебе смешно?

— Конечно! Мне очень смешно!

Миша на мгновение замолкает, пока я прикладываю таблетку к двери, чтобы войти в подъезд. А потом вдруг в лифте выдает:

— За Максом пришел папа… И за Славкой пришел папа… И за Бодей — папа… Тебя долго не было… Если бы у нас был папа, он бы меня забрал…

Эти рассуждения меня добивают. Утыкаюсь лицом в капюшон Мишиной курточки, чтобы скрыть слезы. При свете раскисать нельзя. Несколько вдохов, и улыбаюсь ему.

— Прости, медвежонок. Обещаю, что больше такого не повторится. В Америке мы сможем быть целый день вместе.

— Правда? — удивляется сын. — А тебя не будут ругать?

— Нет. Мой новый босс не против, чтобы я брала тебя с собой на кухню. Только будут правила, окей?