Боль постепенно исчезала, но вместе с телом. Карл Иванович падал в черный бесконечный коридор, пока вдалеке не показалось ослепительное сияние. Оно приблизилось — и вдруг коснулось светящимся дыханием бесплотной макушки Карла Ивановича, проникая глубоко внутрь.

Раздался громовой голос. Хотя это был и не голос, и говорил он не слова, а будто заглядывал в самую глубину души — туда, где еще недавно было сердце. И этот взгляд словно бы произносил: «НУ? ЧТО СКАЖЕМ?»

Карл Иванович, потомственный коммунист, названный в честь Маркса, летчик и фронтовик, убежденный атеист, железный Карл, как его звали в полку, впервые в жизни ощутил такую полнейшую душевную растерянность, какой никогда не испытывал даже в детстве. Он не знал, что ответить. Иисус? Аллах? Кришна? Душа просто молчала.

«ЧТО Ж ТЫ», — дохнул трубный голос и подбросил. Карла Ивановича высоко вверх.

Светящееся пятно, кружась, осталось внизу, а впереди забрезжила невиданная ослепительная свежесть, не фермой, а чем-то совсем другим неуловимо напоминавшая гигантскую форточку.

Карл Иванович влетел в нее, на миг ослеп и камнем пошел вниз. Но вдруг на спине сами собой расправились два белоснежных крыла и подхватили Карла Ивановича. Он взмахнул ими раз, другой, третий — и начал легко подниматься вверх, начиная оглядываться по сторонам и. все пытаясь понять, то ли душа его такая легкая, то ли на душе так легко.

Ехать пришлось на другой конец города. С двумя пересадками. Автобус доселе неизвестного Ивашкину маршрута тащился но грязным улицам, о существовании которых Иванихин тоже не подозревал. Он нервничал, поминутно лазил в карман свериться с бумажкой, где Лида все подробно написала, и все-таки вышел раньше, чем нужно — показалось, что проехал.

Чертыхаясь, Иванихин плелся пешком вдоль нескончаемого забора. Пошел дождь, холодный и унылый, совсем не весенний. Как будто природа задолжала его еще с прошлой осени — и вот решила расплатиться. Окрестности казались вымершими давно и навсегда, как после ядерной катастрофы.

Иванихин двадцать раз готов был сдаться и повернуть назад — но что его ждало позади? Серые будни, облезлые, как этот забор, и тоскливые, как этот дождь. А впереди рисовался какой-никакой, но шанс — если верить Лиде. И все-таки он почти разуверился в существовании своей цели к тому моменту, как забор, неожиданно кончился и открыл взору Иванихина искомое.

Приемный пункт стоял на пустыре. Пустырь был классический, советских времен, в буграх и рытвинах, с прошлогодним жухлым бурьяном в рост человека и кучами мусора, в которых не опознавалось ни одной яркой банки или пакета. Иванихин и не догадывался, что в наше время существуют такие реликтовые пустыри.

Под стать окружению была и будка-времянка с надписью: «Приемный пункт», исполненной белой краской по непрезентабельному фасаду. Буквы были корявые, зато большие, видные издалека. Ниже буковками поменьше уточнялось, чего именно приемный пункт — «вторсырья». Надпись недавно подновили — но сама постройка явно простояла здесь не менее полувека, таращась на пустырь бельмами намертво закрашенных окон. Во времена пионерского детства Иванихин таскал в такие будки кипы пожелтевших «Известий» и «Правд» в обмен на дефицитного Дрюона или Дюма. Надо было загодя узнали», есть ли нужная книга, потом долго стоять в очереди…