Отец хотел как можно дольше скрывать неизбежное от меня и младших сестер, Сары и Карен. Поэтому нас изгнали из родного дома и поместили в гостеприимную семью Мэббатов, жившую чуть дальше по нашей улице. Но время от времени я пробиралась домой, чтобы навестить маму, хотя та почти все время спала. В ее последний день я спряталась в гостиной нашего коттеджа и ждала, пока отец выйдет в туалет, потом пробралась в мамину спальню и заползла под кровать. Так я могла быть близко к ней, не видя истощенного тела и изможденного лица.
Тело едва заметно приминало матрас надо мной, но я проследила очертания этой вмятины пальцами. Мамино дыхание сделалось громким и затрудненным, потом она вдруг издала громкий хрип, словно ее душили, – а потом наступила тишина. Я слышала, как отец спустил воду – как раз в тот момент, когда мама выдохнула в последний раз. Это был долгий, протяжный и тихий выдох, показавшийся мне мягким, точно вата. Я почувствовала его всем существом, словно по позвоночнику пробежала молния, вызвав покалывание во всех нервных окончаниях. Мне казалось, что если я вытяну губы и сделаю вдох, то смогу поймать ее последний выдох и навсегда удержать внутри.
Но момент единства был слишком краток, потому что отец вернулся, обнаружил ее мертвой и упал на колени, зарыдав от чувства вины за то, что позволил ей умереть в одиночестве. Я не созналась в том, что присутствовала, и не шевелилась, пока он не ушел, чтобы вызвать помощь.
Лишившись любимой жены, отец не знал больше, как быть отцом – и вообще человеком. Казалось, само его тело сплющилось под тяжестью скорби. Ему было недостаточно видеть, что образ умершей живет в трех его дочерях. В последующие годы депрессия становилась глубже, и я вместо мамы взяла на себя хлопоты по дому – мыла посуду, стирала одежду, драила сантехнику и читала младшим истории перед сном.
С каждым днем отец все реже мылся, менял одежду и выходил из дома. По ночам я лежала в постели, слушая, как он бесцельно расхаживает по дому или допоздна смотрит телевизор, пока наконец не засыпает.
Иногда, когда в коттедже царила тишина, а я была одна, я закрывала глаза и вспоминала, как звучал мамин последний вздох, – и это делало нас ближе, чем вообще возможно для людей. Как я жаждала снова услышать что-либо подобное!
Постепенно я стала отдаляться от младших сестер, потому что каждый день ходила в школу, а они оставались дома с отцом. На некоторое время начало казаться, будто они добились того, что не удалось мне, и вытащили его из темной ямы своими рассказами о воображаемых чаепитиях и пикниках в саду.
– Что делаешь, папа? – спросила я его как-то днем в субботу. Он стоял у кухонного стола и что-то давил на разделочной доске обратной стороной ложки.
– Не поможешь мне? – он тепло улыбнулся и передал скалку. Никогда не забуду эту улыбку, потому что она сияла и в его глазах. Впервые я видела ее с момента смерти мамы. – Мне нужно, чтобы ты растолкла таблетки в порошок, ссыпала в кувшин и как следует размешала.
Он дал мне пригоршню таблеток. Я была слишком рада тому, что чем-то могу ему помочь, чтобы спросить, для чего мы это делаем. Когда закончила, отец выщелкнул еще несколько таблеток из другого блистера – такие он держал на прикроватном столике, чтобы лучше спать. Мы и их растолкли. Молча работали вместе – он ложкой, я скалкой, – не говоря друг другу ни слова, но я чувствовала, что все в нашем мире вот-вот изменится к лучшему. Я была вознаграждена за свое терпение – папа возвращался ко мне. Когда таблетки закончились, мы ссыпали маленькую горку порошка в кувшин. Папа налил туда же полторы пинты полуобезжиренного молока, несколько ложек сахара и добавил земляничного сиропа для приготовления коктейлей.