Генерал достал из кармана коробку папирос, закурил, хмуря брови и стараясь успокоиться — сердце билось в груди просто с бешеным стуком. Чуть слышно прошептал:

— Нет, не бред — Серафим Петрович не станет так просто лгать и письмо приказал передать лично в руки. Такое никому знать нельзя. Даже мне… Теперь стало понятно, почему комиссар в бессознательном состоянии бормочет про эти десять дней.

Дедаев еще раз посмотрел на последнюю строчку письма, буквы там плясали, складываясь в страшные слова: «Немцы нападут в четыре часа утра 22 ИЮНЯ. Это не провокация — война, война, ВОЙНА».

Сознание возвращалось медленно, как волна при легком ветерке накатывается на дюны балтийского побережья, разглаживая песок. Странно, но тело испытывало невероятный прилив сил, только не хотелось открывать глаза, видимо, из-за боязни возвращаться снова к жизни. Того самого мирного бытия, которое должно быть полностью разрушено в ночь 22 июня. Теперь Серафим Петрович знал это точно, ощущая в своем разуме иную память — по сути своей самое страшное проклятие, которое может выпасть на долю военного. Знать про все, что может произойти, но осознавать полное бессилие, невозможность предотвратить неизбежное.

— Ты как себя чувствуешь, родной?! Вот уже двое суток лежишь в этом госпитале в полном беспамятстве. Что я могу для тебя сделать? Отдала бы свою жизнь…

В женском голосе послышались еле сдерживаемые всхлипы, ладонь обожгло прикосновение губ, а еще он ощутил, как собственное тело начинает впитывать энергию, что шла от самого родного и близкого ему человека — Вера приехала из Вильнюса, причем намного раньше. Ведь должна была прибыть в Либаву восемнадцатого, а раз он двое суток пролежал без сознания, то сейчас 14-е июня.

«Четырнадцатое?! Осталось восемь дней, даже меньше!»

Мысль словно ошпарила разум, душа вырвалась из состояния умиротворения — время еще есть, и можно успеть сделать немало, если с пользой использовать отпущенные дни, даже часы.

— Верочка…

— Слава богу, ты очнулся!

Жена прижалась к нему, он чувствовал как лоб, щеки и губы обжигают поцелуи, и при этом в уши врывается горячечный шепот:

— Я люблю тебя, знал бы ты, как я тебя люблю! Слава богу…

— Негоже жене дивизионного комиссара на милость всевышнего полагаться, — Серафим Петрович открыл глаза, увидел склонившееся над ним чуть опухшее лицо жены — глаза заплаканные, на щеках «дорожки» от слез. И чуть не задохнулся от накатившей нежности — присел на кровати под жалобный скрип пружин, бережно обнял супругу, прижимая ее голову к своей груди. Она сцепила на его шее свои тонкие ручки, всхлипнула. Николаев погладил ее по волосам, негромко произнес:

— Все будет хорошо, не волнуйся — я полностью выздоровел. Какой сейчас час? Сегодня ведь четырнадцатое?

— Да, ты два дня в забытьи пролежал. Восемь вечера…

— Семь дней, — пробормотал Серафим Петрович, потерев ладонью лоб. Время уходило стремительно, как в пустыне пролившаяся на горячий песок колодезная вода.

— Николай Алексеевич несколько раз уже приходил. С лица спал, приказал ему сразу позвонить, как ты очнешься — он сейчас в штабе. Я сейчас вернусь, только схожу до дежурного врача.