Миссис Хилбери терпеливо ждала продолжения, но Кэтрин молчала и только теребила в руках свои записи.

— Надо верить в мечты, — сказала миссис Хилбери, глядя на цифры: они ее ужасно раздражали и, как ей казалось, имели какое-то отношение к происходящему в доме. — Иначе, как ты говоришь… — Надо было пролить луч света в пучины разочарования, которые, похоже, и ей знакомы. — Поверь, Кэтрин, так бывает со всеми: с тобой, со мной, даже с твоим отцом, — доверительно сказала она и вздохнула.

Они вместе заглянули в открывшуюся бездну, и миссис Хилбери, будучи старше и опытнее, первой стряхнула с себя оцепенение:

— Но где же Ральф? Почему он не пришел со мной повидаться?

Кэтрин насупилась.

— Потому что ему запретили приходить в этот дом, — ответила она.

Миссис Хилбери легко решила проблему.

— Мы еще успеем пригласить его к обеду? — спросила она.

Кэтрин взглянула на нее, словно увидела чудо. Вместо взрослой женщины, привыкшей распоряжаться и повелевать, она вновь стала маленькой девочкой, едва выглядывающей из-за трав и цветов, и кто-то огромный, высотой до небес, кому она всецело доверяла, взял ее за руку и повел за собой.

— Когда его нет, я несчастна, — просто сказала она.

Миссис Хилбери сочувственно кивнула и, похоже, тут же начала строить планы на будущее. Затем подобрала цветы и, тихонько напевая себе под нос о дочери мельника, вышла из комнаты.

Вопрос, которым занимался в тот день Ральф Денем, разумеется, не мог увлечь его полностью, однако запутанные дела покойного Джона Лейка из Дублина требовали от стряпчего посильного участия, иначе вдова и пятеро маленьких детей Джона Лейка останутся без всякого содержания. Однако взывать к человечности Ральфа было практически бесполезно: в тот день его никак нельзя было назвать образцовым служащим. Барьеры, которыми он так старательно разделил разные сферы своей жизни, рухнули — он сидел, уставившись в завещание, и видел вместо него гостиную на Чейни-Уок.

Ральф испробовал уже все способы, которые прежде помогали ему отделять работу от жизни, — надо же продержаться хотя бы до конца рабочего дня. Но, как он ни старался, Кэтрин все время была где-то рядом, он не мог не думать о ней и в конце концов сдался. Ее образ заслонил собой шкаф судебных протоколов, а стены и углы кабинета приобрели странные размытые очертания — так бывает в первые минуты после пробуждения, когда смотришь вокруг и не сразу понимаешь, где ты. Постепенно мысли, пульсируя, сбивались в волны, и к ним прибивались слова; он почти машинально схватил карандаш и принялся записывать нечто вроде стихотворения, где на месте пробелов в каждой строчке недоставало нескольких слов. Но набросал лишь несколько строчек — и в досаде бросил ручку, как будто в ней была причина его неудач, и порвал листок на клочки. Это означало, что Кэтрин, невидимая, сделала ему совсем не вяжущееся с поэзией замечание. Оно было даже губительно для поэзии, суть его заключалась в том, что поэзия вообще не имеет к ней отношения: все ее знакомые только и делают, что ломают голову над тем, как бы поизящнее выразиться, а его чувство — иллюзия, и в следующий миг, словно в насмешку над его беспомощностью, она замкнулась, отгородилась от него, как часто с ней бывало. Ральф тщетно пытался указать ей на тот факт, что он вообще-то стоит сейчас в тесном кабинете на Линкольнз-Инн-Филдс, довольно далеко от Челси. Но эта физическая преграда лишь усугубила отчаяние, и, покружив некоторое время по комнате, он схватил новый лист, чтобы написать ей письмо, которое и поклялся сегодня же отправить.